Галина Ежова - Выставка собак Страница 3

Со временем тема «отъеденной попки» все чаще и чаще стала появляться в его разговорах, и в один прекрасный день он сообщил ей, что сажает ее на диету.

— Как?! — возмутилась было она. — А если я не хочу!

— Крошка моя! Это надо! Для твоего же здоровья! — ответил он тоном, не терпящим возражений.

И теперь по утрам и вечерам, когда они сидели вместе за столом, она грустными глазами наблюдала, как он поглощает свою любимую осетрину, крабовый салат, жареную картошку, французские пирожные и прочие вкусности, а сама изо дня в день пила кефирчик, грызла морковку и ела противный — жидкий, кислый — диетический творожок, который прилипал к нёбу. Своих денег — чтобы хоть тайком купить себе что-нибудь — у нее не было.

Так прошел год. Нравилась ли ей такая жизнь — трудно сказать, но она уже не представляла себе, как можно каждый день ходить на работу, проводить там восемь часов, а потом еще ломать голову, где подзаработать денег — на новое пальто, на запчасти для машины, на лекарства для родителей, на дачный хозблок… Теперь, чего бы она ни захотела — она это получала, стоило ей лишь об этом сказать… «Это судьба…» — думала она, когда в очередной раз как по мановению волшебной палочки получала то, что хотела.

Однажды вечером он пришел домой заметно простуженный. «По-моему, я заболеваю», — сказал он. Они поставили градусник — тридцать восемь и пять. Он наглотался каких-то супердорогих чудо-таблеток, изготовители которых обещали наутро возродить его из пепла, и лег в постель.

Была середина апреля, весь день солнце ярко светило в окна, сквозь открытые форточки доносился веселый щебет птиц и счастливые крики детворы… Она с нетерпением ждала его целый день, чтобы пойти погулять, и вот…

— Можно, я пойду одна? — робко спросила она.

— Нет, ни в коем случае, — ответил он. — Уже темнеет, мало ли кто повстречается тебе на пути.

— Ну, пожалуйста, — продолжала упрашивать она, — ведь сейчас еще светло, на улице так хорошо, земля уже подсохла, где-то уже травка растет. Ну, пожалуйста, — на ее глазах блеснули слезы… — У меня целый день так болела голова, мне нужно подышать свежим воздухом…

Ее головная боль, видимо, была для него решающим аргументом.

— Ну, ладно, иди, только не долго, я тебя очень прошу, крошка моя, — сказал он и, включив телевизор, прилег на диван…

На улице было действительно хорошо. Сначала она медленно прохаживалась вокруг дома, потом пошла в сторону метро. У входа в толпе мелькнуло знакомое лицо — она узнала бухгалтершу со своей последней работы. Они даже немного дружили — болтали друг с другом о своем, о девичьем… Оказалось, что бухгалтерша недавно переехала в этот район и живет неподалеку.

— Зайдем ко мне, попьем чайку, — предложила бухгалтерша, и она, немного поколебавшись, согласилась: ведь целый год не виделись, есть о чем поговорить.

Когда пили чай и болтали, она несколько раз порывалась ему позвонить и сказать, где она находится и с кем, но каждый раз останавливалась, зная, что он в ультимативной форме прикажет ей сейчас же возвращаться. А она хотела посидеть еще…

Домой она вернулась через три часа. Было около десяти вечера. Она с опаской открыла дверь, готовясь либо к зловещему молчанию, либо к бурным объяснениям… Его нигде не было видно… Ни в одной комнате… На кухонном столе стояла бутылка водки, с едва различимой на дне полоской жидкости…

Он стоял на балконе и смотрел на улицу… Услышав, видимо, что в доме кто-то есть, он повернулся, шагнул в комнату, зацепившись ногой за бортик и чуть ли не упав, и направился к ней шатающейся походкой… Ни слова не говоря, он схватил ее за плечо и, сдернув со стены собачий брезентовый поводок, который висел в коридоре, как память о давно умершем ньюфе, ударил ее… Казалось, он совсем не заметил, что тяжелый металлический карабин, коснувшись ее тела, причинил ей сильную боль…

— Что ты делаешь! Прекрати! — закричала она, пытаясь вырваться из его рук. Ее охватил ужас, она поняла, что сильные лекарства в смешении с водкой дали непредсказуемый эффект — он был словно невменяемый.

— А ты… ты… — словно рычал он, — ты разве не помнишь, как избивала меня, когда я хотел поиметь ту красавицу-овчарку, а в тот раз, когда я чуть было уже не проглотил тот дивный протухший кусочек говядины…

— Ты сумасшедший! Что ты говоришь! Что ты делаешь! — еще раз закричала она, закрывая лицо руками.

Он остановился, словно в прострации, и замер с поводком в руках…

Надвое разорванный халатик упал с ее плеч… Она боялась пошевелиться, сделать какое-либо движение, потому что боялась его — словно не человек стоял перед ней, а разъяренное животное… Шли минуты, они стояли друг против друга, и она потихоньку, стараясь не делать резких движений, стала двигаться в сторону комнаты…

Войдя в нее, медленно опустилась в кресло. Съежившись, поджав под себя ноги, она не выдержала, и слезы брызнули у нее из глаз…

Он вошел вслед за ней. Теперь вид у него был жалкий и дрожащий.

— Что я сделал с тобой! Что?! — вскричал он, опускаясь перед ней на колени. — Прости меня, прости, я… нет, это не я… — Он уткнулся головой в ее колени и стал рыдать…

Она, как бы машинально, стала гладить его по голове, по вздрагивающим плечам…

— Мы так с тобой хорошо жили, так хорошо жили — все пятнадцать лет, — продолжая рыдать, говорил он. — Спасибо тебе, спасибо, — он стал целовать ее руки, — что ты сделала из меня человека… Ведь только благодаря радости, которую я приносил тебе, я стал в следующей жизни человеком, и если бы не ты — может быть, перевоплотился бы в какую-нибудь жабу…

Она в ужасе смотрела на него. Тридцать лет назад умер ее любимый ньюф… И тридцать лет назад, в этот же день, родился ее нынешний муж…

— Но ты не всегда была права! — внезапно, подняв голову, с обидой в голосе вскричал он. — Тебе нравилось со мной гулять, тебе нравилось, что люди любуются мной, но ты гуляла со мной мало! Мало! Мало! Утром и вечером — по полчаса! Это же не гулянье, а издевательство! Я целыми днями сидел дома, ждал тебя, мучился, ловил каждый звук, доносившийся из-под двери… Ты сажала меня на диету, кормила каким-то отвратительным сухим суррогатом, а мне хотелось объедков, которые валялись на улице. Тебе что, было их жалко для меня! А сама ела вкуснейшую копченую колбасу, конфеты, тортики и говорила, что для меня это вредно! Ты мыла меня в ванной раз в месяц, а это очень вредно для собаки: я терпеть не мог мыться, у меня от этого портилась шерсть! А ты этого не понимала!

Он замолчал, дрожа и утирая слезы, а затем, с неожиданной обидой и злостью добавил:

— И если я перевоплотился в человека, неизвестно еще, кем ты станешь в следующей жизни. Может быть, за свои грехи будешь, как я, собакой!

Она замерла, в ее подсознании всплыло труднопроизносимое и малопонятное для нее слово «метемпсихоз»…

— Но нам все же было хорошо вместе тогда, ведь правда? — сказал он. — И мы должны быть снова вместе — теперь уже в этой жизни… Это судьба…

Ночью он спал, как убитый, и утром продолжал спать непробудным сном. Она его не будила: ничего, если один раз проспит на работу… Она ходила по квартире на цыпочках — тихо, как мышка, — и собирала вещи — ее личные вещи, самые необходимые, без которых нельзя было обойтись… Сложив вещи в сумку, она написала записку — самую необходимую, без которой нельзя было уйти: «Ключи оставила в почтовом ящике», — и закрыла за собой дверь.

Приближался ее день рождения… и она поехала к родителям — на дачу. Сосед-профессор, казалось, уже все знал…

— Здравствуйте, — приветливо поздоровался он с ней. — Я слышал, вы снова свободны, как птица… Может, зайдете вечерком ко мне на огонек? У меня сегодня почему-то очень грустное настроение. В этот день, ровно сорок шесть лет назад, умерла моя любимая болонка… Я иногда так тоскую по ней…

— Что?! — воскликнула она. В голове, как молния, пронеслись мысли: «Сегодня ей сорок шесть… Ровно сорок шесть лет назад умерла его любимая болонка… Неужели в прошлой жизни она была… его собачкой?»

— Ну нет, с меня хватит! — ледяным голосом произнесла она. А затем, окончательно взяв себя в руки, добавила: «Пошли вы все на фиг!» — и, провожаемая удивленным взглядом профессора, ушла к себе в дом.