Григорий Канович - По эту сторону Иордана Страница 3

От этого прнания у Голды перед глазами, как во сне, поплыли цветные круги. Они наслаивались друг на друга и застили лицо Айзика, которое удалялось от нее, как зыбкая неуловимая тень последнего вагона поезда Каунас

— Мемель.

Он запретил провожать его, отказался взять в дорогу деньги и свадебные пирожки, вышел ни свет ни заря дому и зашагал на станцию.

Голда весь день проплакала, словно прощалась с ним навсегда, — томили дурные предчувствия, исказившие даже ее сны, обычно такие радужные и безмятежные. Долго о нем ничего не было слышно.

За время его отсутствия в доме проошло немало всяких событий — перебрались в Пагегяй, поближе к германской границе, молодожены; братья Бенцион и Овадья и вовсе отправились за тридевять земель — в Америку; вышла замуж еще одна сестра — Хава, а главное, захворала мать.

Сник и Шимон. Все реже он садился за колодку, все тише стучал молоток, отпугивавший, бывало, проворных и хитроумных мышей.

Давясь от кашля, Голда часами простаивала у окна и ждала почтальона Виктораса. Но Айзику, видно, было не до писем. Между тем кашель совсем рассвирепел, и Голда слегла. Она умоляла Господа, пусть ей что-нибудь приснится, но Всевышний не внял ее мольбе.

Шимон пригласил доктора Рана, который осмотрел ее и посоветовал отвезти в Каунас в больницу. Но Голда воспротивилась — нет и нет. Пока не узнает, что там, в Тельшяе, с Айзиком, никуда не поедет.

Упрямство ее обернулось бедой. Голда сгорела, как сухое березовое полено в печи.

Поскребыш Айзик на похороны не успел. Он приехал через полгода — ссутулившийся, бородатый, с клубившимися, как колечки черного дыма, пейсами, с желтыми непривычными залысинами. Хотя траур давно кончился, он семь дней сиднем просидел дома, еще больше зарос и отощал, ни с кем не разговаривал, только смотрел, как на уроках реб Сендера, в окно, и каждый раз за ним возникал один и тот же профиль — Голда, молодая, красивая, припадала к стеклу, плутовато подмигивала, строила глазки, а он, сидевший сиднем, помахивал ей длинными пальцами и что-то сбивчиво шептал. Или проводил рукой по воздуху, как бы пытаясь протереть стекло и приблить к себе ображение матери. Он не отдавал себе отчета, что это означало — запоздалое раскаяние или скупое объяснение в любви.

В ешиву он больше не вернулся, но ничем и не занялся. Пропадал у реки, сиживал вместе с птицами на деревьях, водился с беспрорными собаками и кошками, уединенно и яростно молился. Ни у кого в доме да и во всем местечке уже не оставалось сомнения, что Айзик повредился в рассудке. Все вдруг принялись осыпать его с головы до ног шелухой бесполезной доброты — подчеркнуто жалели, оберегали от злоязычия, приветливо улыбались.

Поднаторевший в нищенстве Арье-шлимазл приходил на берег реки, вытаскивал удачливого кармана четвертинку водки и пил за его здоровье. — Айзик! — умиленно хрипел Арье-шлимазл. — Ле-хаим! Я всегда говорил, что на небесах должен быть наш человек. Ты наш Бог — Бог нищих, беспрорных, увечных.

Когда в сороковом над местечком взметнулись шелковые серп и молот, умер сапожник Шимон.

Оставшиеся в Литве братья решили переправить Айзика в Кальварию, в дом для умалишенных. Один братьев — Лейзер, тот, кто в красном магистрате был большим чином, все и устроил. Айзик не возражал. Его не страшили безумцы.

— Нет на свете страшней безумия, чем безумие нормальных, — сказал он на прощание Лейзеру.

В Кальварии Айзик прожил год. Ему там было хорошо. Никто не стеснял его свободы — он по-прежнему пропадал на берегу реки, пусть не такой полноводной, как в родном местечке, но все-таки живой, бурливой, или бродил по лесу, порой забираясь на деревья к птахам и присоединяясь к их ликующему пересвисту. Доктора были им довольны.

По вечерам он рассказывал им про старца земли Уц, по имени Иов, и уверял, что когда-нибудь на свете переведутся «пьющие беззакония, как воду». А оставшись наедине в комнате, молился, грея душу над негаснущими углями тысячелетней молитвы. В сорок первом в дом для умалишенных нагрянули немцы.

— Есть евреи? — Нет, — ответил доктор, который был главным. — Есть только больные — Иисус Христос, Иов Уца, Торквемада, Савонарола, Лютер, Наполеон, Бисмарк… Папа Пий XII, но евреев нет.

Наполеоны и Иовы Уца немцев не интересовали, и они ушли. Айзик уцелел, а вот его братья и сестры погибли в гетто. Я не знаю, что сталось с Айзиком после войны, жив ли он, сидит ли, как в молодости, на каком-нибудь дереве в Йонаве или в Кальварии. Но если сидит и посейчас, то, может быть, перелетные птицы, возвращаясь южных стран, с берегов Тибериадского озера или Иордана на родину, каждой весной приносят ему в клюве капли теплой воды, а на крыльях, как благословение, — песчинки Земли обетованной и отогревают от страха и несправедливости, от душевной болезни и забвения. Ибо что по сравнению с его болезнью безумие нормальных?

Юлия Винер

Мир фурн[1]

* Перевод слов и выражений на иврите и идиш см. в конце.

По ночам Циля мелко-мелко целует спрятанный под подушкой молитвенник и заклинает громким шепотом: «Только жить, только жить, только жить, жить, жить…»

А бабе Неле жить больше не хочется. Устала.

По утрам все уходят из дому, оставляют ее с Цилей. Завтрака, слава богу, здесь не готовят, каждый хватает из холодильника и убегает, этот шум не считается, не мешает бабе Неле. Можно бы поспать еще немного, полежать, понежить старые косточки, но из Цилиного угла уже несется: «Чаю! Нелли, скоро ли чаю?» Баба Неля корчится под простыней, зажимает голову подушкой, сквозь подушку несмолкаемо скрипит: «А-а-а-аю!». Надо лежать неподвижно, может, замолкнет. «Мамочка, чайку хочу, ма-а-ма-а…» Не шевелясь и не открывая глаз, баба Неля привычными руками возводит вокруг Цилиного топчана стену из полых бетонных блоков, блок на блок, быстро-быстро, вот сейчас закроется последний проем — и весь Цилин угол заключится в непроницаемую бетонную коробку, и станет тихо. Боже, какое счастье, но ведь воздуха там внутри мало, ненадолго хватит, вдруг я засну, а она там задохнется? Ну и пусть. Баба Неля свешивает на край постели не отдохнувшие за ночь ноги и шипит:

— Да будет тебе чай, будет, подождешь.

Спасибо хоть, что сняли квартиру с такой просторной кухней. Район в Иерусалиме из самых плохих, трущобный, и всего одна комната, зато дешевле и большая кухня. Тут тебе и столовая, и гостиная, и спать ей с Цилей есть местечко. Хотя бы не все в куче. На день перевалить Цилю в комнату — целый день рядом с ней не выдержать — и остаться одной. Не отдыхать, конечно: уборка, магазин, готовка, стирка, Циле уколы, искупать ее, кормить и чай, чай, чай, бесконечный чай…

Циля из кухни уходить не хочет, упирается, хочет смотреть, что баба Неля будет делать, да так ли, и чаю скорее допросишься, но с бабой Нелей разговор недолгий: халат на плечи, костыль в руки — и марш-марш. В комнате Циля хочет непременно на Юлькину кровать, рвется примерить Юлькину пижамку — коротенькие штанишки и маечку, баба Неля пижамку отнимает, но с кроватью уступает, хотя предпочла бы на Валину, Валина кровать удобнее стоит, легче менять в случае чего.

Пока стелила клеенку, прибирала Цилю и поила чаем, обдумывала, как закупиться, чтоб посытнее и подешевле. На рынок бы, но далеко ехать, страшно Цилю надолго бросать, да и не дотащить. Значит, или к Хезьке в лавку, или в супер. В супере лучше, выбору больше, но опять на автобусе две остановки и еще пройти, а Хезька-бухарец рядом и, главное, записывает в долг до конца месяца, а там пусть расплачиваются, как хотят. А наличные припрятать пока, все равно на них же пойдут. Правда, к Хезьке, сказали, только по мелочи, только в крайнем случае, а тут крайний случай каждый день, ноги совсем не носят. Леночка с Юлькой ладно, где им понять, но Валентина, у самой ведь ноги пухнут — нет, туда же: «Мама, помни, каждый шекель на счету, а у Хезьки все дороже, и потом, он приписывает».

Принесла продукты, опять поставила чайник — правда, Циля еще не просит, но можно не беспокоиться, просто не слышала, что баба Неля вернулась. Холодильник-старикашка громко завыл, ткнула его кулаком в бок, сколько электричества на один вой уходит. Вот тебе и Хезька, хоть и жулик, а не злой: увидел, как баба Неля стоит-думает над куском мороженого мяса, и вынес целую кучу мослов — отличные, чистые мослы, и мяса еще кое-где шматки порядочные. Себе, говорит, на фабрике мясо брал, хороший борщ сваришь — и даром всю кучу ей отдал. Девкам не скажу, решила баба Неля, кочевряжиться будут.

— Чаю, Нелечка! — несется из комнаты. — Нелли? Ча-аю!

— Суп сейчас поставлю, тогда дам.

— Ты слышишь меня, Нелли? Чаю! Нелли!

Лучше не отвечать. Чайник давно закипел, надо подогреть, Циля кипятка требует, все холодно ей. Это здесь-то! Глотку надо луженую иметь, чтобы таким чаем накачиваться, и в такую жару. Да она и вся луженая.