Сергей Бобров - Логарифмическая погоня Страница 3

Я нагнал машины впереди и, в соответствии с персоналом моего происшествия, их оказалось три, по одной на каждого из моих друзей, которым я был обязан всей этой абракадаброй. Все были здесь — Николай Иваныч, инженер, почерневший еще больше, и его светолепная супруга. Мы обменялись довольно сухими приветствиями и наш улет продолжался. С крайним неудовольствием отметил я у всех друзей моих — какую-то каменность и неопределенно-отсутствующее выражение лиц. Особенно это лезло в глаза на физиономии дорогого нашего хозяина: — можно было подумать, что этот мурин[6] исполняет сегодня обязанности Харона и везет четыре трупа, в том числе и свой собственный, в последний круг Дантовой карусели. Правда тут же приходило в голову, что его с тем же правом можно назвать и противоположными именами: странная усталость его лица отражала выжитую до границы жизнь и спокойствие такой суровости, что все это не подходило под иное название, как — блаженство… От его пенсне чуть что не беззвучно отлетали маленькие молнии и, консолидируясь в быстро-движущиеся шарики, что бросали на его недвижные усы и челюсти курьезный по театральной мрачности отблеск.

Я поравнялся с Николай Иванычем и попробовал выяснить у него, что сей сон значит (меня преследовала эта идея) и чего, в конце концов, всей этой процедурой от меня хотят добиться. Но неподвижная маска этого будто бы на долгое время залетаргированного лица как-то растерянно улыбнулась, и я получил замечательный ответ, который был вполне достоин антуража:

— Мультипль-идеи…

— Они не содержат себя как части…

— Гонитесь за нами…

— Храбрость пространства…

— Персики времени…

«Проклятый ликантроп» — подумал я, и тут мне пришло в голову, что если меня этой ночью не зажарят и не слопают мою печень со свежими огурцами — собственных грядок — и молодым картофелем, я должен буду горячо благодарить небо за то, что счастливо отделался. И я подъехал к лазурной хозяйке. «В чужой монастырь со своим уставом не ходят», решил я, и вежливо понес самую зазвонистую чепуху, которая лезла из меня — била фонтаном, вся дрожа от счастья, что ее, голубушку, наконец-то выпустили на свет Божий. Таким образом: я сам продуцировал эту околесную и я сам же ей изумлялся ровно от всей мое души. Опаловые очи моей соседки плыли туманом надо мной, и я говорил:

— Тумана достаточно, царица дней наших, Мадонна туманных полей, — ваши же очи изливают его в столь удручающем количестве, что… полагаю, стрекот и трепет сих машинеток, углубляясь в ясь и чисть ваших бессовестно баснословных, лучше сказать…

— Когда дойдете до точки, отдохните, — сказала она ласково.

— Полстранички осталось, — выпалил я, и сам опешил.

— Ну, что же вы остановились? — сказала она прекапризно: играя нежными губами, — рассказывайте, рассказывайте, я люблю, когда мне рассказывают…

Я умилился.

— Боже, — сказал я, — вы меня трогаете, это так тушантно, так туширует.[7] В этой пустыне, да будь она проклята, ваш взгляд туманно-синий…

— Вы говорите обо мне?.. — жеманилась она, прелестно каменея.

— Нисколько, — возражал я, явно тупея, — ваше сердце заливает мир, в эфир обращая пространство; о чудные явства губ и зрачков, о божественно-сладкий компот — не винегрет ли, — цветущий миг в нежный лик улыбок. Ведь до того невероятно зыбок этуальный улет ваших очей и… — тут я застонал от счастья… и рук невозможные очертанья!

На этом пункте не раз я с ума сходил, — но тут-то меня одолела столь сладчайшая зевота, что я еле щелкнул, наконец, челюстями, исполнив свой долг перед сонной одурью.

— Надеюсь, вы плачете от счастья? — спросил меня тот же голос.

— Нет, — сказал я, твердо и окончательно хлопнув себя по коленке, — я есмь и пребуду, — не хочу я этого свинского разговора длить: объясните мне, и покороче, пожалуйста, что все это значит и с какого беса лысого я так одурел?

А она расхохоталась и очень звонко. Мы неслись с гигантской скоростью, наши спутники немного поотстали. Мы мчались ровной равниной стального цвета, чуть блестевшей, как озеро, в синем свете утра. Впрочем, в дальнейшем выяснилось и озеро.

— Мы уходим, — говорила она, и ресницы ее изображали пальмы Борнео, — туда, где куются ключи любых поползновений, — ключи счастья, одним словом — да вы вероятно помните?..

— Помилуйте, — ключи счастья, да ведь это…

— Не будемте спорить, — и легчайшая рука обожгла мои пальцы, — вот перед вами мир миров, — Залив Большого Кронциркуля и Море Интеграфа;[8] вот Долина Синуса — Гиперболикум…

— Так, — сказал я вовсе убитый, — Шапошников и Вальцов,[9] одним словом Занимательная математика на примерах для неуспевающих детей…

— Ну, какой же вы несносный… Слушайте: вот он Мировой Логарифм,[10] вот он Алеф начала и конца…[11]

— Дондеже е-есмь… завыл я, как архиерейский бас.

— Не буду больше рассказывать, — сказала она осердившись. — Вы бестактны, грубы, это глупо, наконец.

Я молчал, поверженный происшедшим.

— Отчего это, — сердилась она, — мужчины так всегда отвратительно к нам…

— Фу-ты, Боже мой! — отвечал я, оторопев, — да при чем же тут эти дела — и ей-ей, вот вам честное слово, всегда я к женщинам очень мило…

— Правда, — и это было сказано с такой мелодичной откровенностью, что я…

Но в это время пустыня наша потеряла последние признаки дороги… Какой-то осьмиметровый призрак тускло шатнулся над нами. И моя спутница с веселым криком вспрыгнула на передок машины, из рук ее вылетала — ракета и, хлопнув, обрызгала воздух соловьиным щекотом своих искр; я глянул на все это равнодушно, но вдруг сообразил: моя собеседница гналась за призраком. «Ага, — решил я ехидно, — второе издание Кентервиля», но все же пнул мою машину ногой, — мотор охнул, рожок вскричал, и мы кинулись вслед за моей амазонкой.

С внезапным удивлением увидал я, что в тумане вырисовывались целые стада призраков, подобных тому, что несся перед нами, — эти стада пугливо с трубным звуком бросались от нас и грохот их будто железных когтей и пастей стоял в воздухе. Выяснилось, что призраки были обычно несколько ниже того, что мне показалось сгоряча, самые высокие из них были так примерно с три человеческих роста.

Мной овладела какая-то жадность, — мои спутники все уже гонялись за своей добычей… и я хихикнул втихомолку на Николай Иваныча, который толчками ноги погонял свой мотор и тот, урча, гнал, касаясь брюхом земли. Инженер гнался, стоя на радиаторе, крича — как помешанный, размахивая руками — как бешеная горилла. Вот он приложился из карабина — выстрел хлопнул, как цистерна с дегтем, призрак оглушительно свистнул, облако тумана и дыма окутало его, но он со стонами все же умчался вперед. «По цилиндрам по цилиндрам», — кричал откуда-то сзади Николай Иваныч. Надо мной раздался адский скрежет, и темная тень птицы с размахом крыл — ей-ей, не вру — сажень на пять метнулась надо мной. Я поднял карабин, ткнул мой еле дышавший авто, он встал на дыбы от ярости, выстрел грохнул в окрестность, он даже озарил странно блестевшие круглые челюсти летучего чудовища, но я не попал. Оно рванулось ввысь и исчезло во мраке, — «Map-рала»,[12] — заорал мне кто, но я в горячке и не разобрал, кто это со мной так нежничает.

Выстрелы трещали и вдруг целое стадо кабанов промчалось около меня — я было повернул за ними, но Николай Иванович крикнул мне:

— Бросьте вы мелочь!

Однако и нескольких секунд, покуда мы отстали от кабанов, было совершенно достаточно для того, чтобы понять все это невероятное надувательство: — стадо состояло вовсе не из кабанов, это были не животные, нет, — просто это было штук сорок на смерть перепуганных нашей пальбой автомобилей, которые, жалостно рыча и взвизгивая, уносились по гладкой поверхности.

— Стойте, черт вас забери! — заорал я, — стойте, ведь это предпоследняя гнусность: охотиться за этими кроликами и губить зря домашних животных.

V

Крики побежденных доходили до небес,

а язык, на котором они говорили, был ужасен.

Моя горячность пропала зря. Да и сам я опомнился на короткое время, через минуту жалостный рев чудовища, упавшего громадной грудой под пулями инженера, привлек меня к месту происшествия. Все съехались к подыхавшей, лязгавшей и выпускающей пар туше. И я уже почти не удивлялся, когда рассмотрел при свете авто-фонарей умирающее чудовище: — это был громадный десятиколесный паровоз типа «Микадо».

Мы вылезли из машин и стояли около добычи. Я ощутил какое-то глухое чувство потери, — из раны на цилиндре с тихим свистом шел пар и капал расплавленный металл. Я обошел убитого зверя, и его фонари, закатываясь и мертвея, глянули мне в зрачки, с такой смертельной тоской, жалобой и дикой чистотой, что я невольно странно смутился. В этом приключении оказывалась своя соль, — и соль эта отдавала горечью того самого мира, который я будто бы покинул. Я положил руку на еще горячую, дрожащую трубу, локомотив свистнул в последний раз — и испустил пар.