Михаил МАКАРОВ - Иудейские древности Страница 3

– Так и хорошо! – с облегчением вздохнула Броня. – Залман не взял тебя с собой, это добрая примета.

– Что вдруг добрая? – подозрительно осведомилась Ида.

– Это значит, мама, что ты будешь жить долго-долго!

– Не морочьте мне перед смертью голову! – строго предостерегла Ида. – А то я не знаю Залмана! Он просто-таки устал ждать – вот и все!

– Подумаешь! – небрежно отмахнулась Броня. – Ждал шестьдесят лет, подождет и еще, ничего ему не сделается.

– Нет, сделается! Я лучше вас знаю старого Залмана. Он всегда был ходок и любил молодых девиц с толстыми ногами, а я теперь старая, и он меня не узнал. Горе мне, горе вам, всем горе!

– Какое горе, мама?

– Мне не к кому больше идти и нечего вам оставить, – сказала Ида очень тихо.

– Мама, ну о чем ты говоришь?!

– О чем? – задумалась Ида, а потом сказала, как выдохнула: – Вы будете смеяться, но я забыла, где лежат деньги!

При упоминании о деньгах все присутствующие насторожились и сделали шаг вперед.

– Какие деньги? – осторожно спросила Броня.

– Золото! – произнесла Ида страшным голосом. – Золото старого Шаи.

– О Господи, мама! – Броня всплеснула руками. – Ты же сама отлично знаешь, что никаких денег у тебя никогда не было, нет и быть не может!

– Нет, может! – твердо сказала Ида. – Раз был Шая, значит, были деньги! Вы помните вашего дядю Шаю? Ну вот, видите!

– Что мы должны видеть?

– Золото! – повторила Ида как заклинание. – Шая говорил о нем брату Залману, Залман – мне, а я все забыла. Куда ехать, где искать – ничего не помню.

– Мама, тебе нужно полежать и отдохнуть, тогда ты все опять вспомнишь, – уговаривала Броня.

– Да, – сказала Ида, – у меня теперь будет много времени отдыхать. Я ухожу к старому Залману. Может быть, он меня простит…

– Не понимаю, за что тебя нужно прощать?

– Конечно, не понимаешь. Только царь Соломон понимал язык сумасшедших. Ступайте, дети мои. Долгие годы мы были богаты, но Бог лишил меня разума, и мы снова нищие. Ступайте, Залман устал ждать, – сказала Ида напоследок, и дети, стуча палками и костылями, вышли из комнаты. Они брели по длинному коридору, тоскуя не об утраченных деньгах, а о разбитой мечте и вере в необыкновенное чудо и о том, что Бог, наверное, просто посмеялся над их старостью, и с его грустным смехом закончилась великая легенда, легенда о закопанном сундуке, набитом золотыми червонцами.

А Ида осталась вдвоем с маленькой Шуренцией и лежала, прислушиваясь к голосам последних ночных трамваев.

– Ты слышишь? – неожиданно спросила Ида.

– Дождь пошел, – ответила Шуренция.

– Это не дождь. Это Иерусалим Небесный оплакивает Иерусалим Земной, – прошептала Ида.

Она легла поудобнее, сложила руки на груди и тихо умерла. И настенные часы, сломанные полвека назад, показывали, как всегда, без четверти десять. Шуренция протяжно завыла, но дождь барабанил в окно, и ее никто не услышал. Она не стала никого звать, только прикрыла мертвое лицо Иды простыней, осенила новопреставленную крестным знамением, попыталась вспомнить хотя бы одну православную молитву, но, так и не вспомнив, принялась на древнееврейском читать заупокойный кадиш.