Владимир Тучков - Жинатый Страница 3

Ведь только так можно ощутить, сколь бесценен дар – напрасный, случайный, которым владеешь.

Нет, Леонид Петрович ничего этого ей не говорил. Но не оттого, что боялся причинить боль. Просто тут никакие слова не нужны были. Да и не было таких слов. Были другие, но их используют уже потом, после, когда свершается неминуемое.

Просто стал бережней и преданней. И она отвечала ему тем же. Полное взаимопонимание, высшей наградой которого является долгая и счастливая жизнь и одновременная смерть, в один день.

Примерно так в конечном итоге и получилось.

Как-то раз Лайма начала настаивать на том, чтобы Леонид Петрович показался врачу. Потому что зачем же терпеть боль, хоть и несильную, когда ее можно вылечить. При нынешнем-то состоянии медицины и финансовых возможностях главы издательского дома. И в конце концов убедила.

Леонида Петровича прогнали по малому кругу всевозможных специалистов. Крайним оказался онколог, который начал нести всякую околесицу. Мол, надо повидаться с вашими близкими. Поскольку окончательный диагноз пока невозможен. Тут дело тонкое, генетическое. Поэтому родственники нужны для сопоставления и последующей идентификации фамильных особенностей вашего метаболизма.

Леонид Петрович велел ему не юлить и говорить откровенно все как есть. Поскольку человек он сильный. А для сильного человека всегда предпочтительна правда. Пусть и самая горькая.

Врач, сложив лицо в профессиональную гримасу, максимально оптимистичную, сказал: «Да, это злокачественное новообразование. Но при нынешнем состоянии отечественной онкологии волноваться не стоит».

После операции выяснилось, что Леониду Петровичу от силы остался год.

О трех первых днях вспоминать не хочется. У всех они проходят примерно одинаково. И у сильных людей, и у слабых, и у середнячков. В животном страхе, который одни прячут от посторонних глаз, а другие размазывают по лицу, словно сопли. Но в первом случае нет никакого героизма, а во втором – никакой постыдности. Просто каждый реагирует на весть о скорой кончине наиболее удобным для себя образом. И каждая реакция достойна не только сострадания, но и уважения.

Через три дня Леонид Петрович пришел в себя. И задумался о будущем. С одной стороны, год – это не такое уж и короткое будущее. У бойцов перед смертным боем его гораздо меньше. Хоть, конечно, и шансов несколько больше. С другой, – это было не только его будущее. Конечно, он постарается прожить этот год достойно. Так, чтобы это как можно меньше отразилось на Лайме. Но что станет с нею потом? Ведь статус вдовствующих собак в российском законодательстве не прописан, грустно усмехнулся Леонид Петрович.

Оставить ее на бывшую жену было бы и безумием, и предательством, и изощренным садизмом. Потому что Лайма тут же оказалась бы на улице и перед неминуемой голодной смертью натерпелась бы такого, что даже люди выдержать не способны.

Равиль Хаснутдинович был уже не то что немолод, но и стар, слишком стар для того, чтобы связывать с ним будущее Лаймы. И при этом зачем-то пытался скрывать свой истинный возраст, словно работал у Леонида Петровича в фирме рекламным агентом, а не на дому помощником, где необходима была не прыткость и бессовестность, а обстоятельность и порядочность. Итог мог оказаться точно таким же: улица и голодная смерть года через два-три.

Относительно собачьих приютов Леонид Петрович иллюзий не питал. Конечно, в них, вероятно, встречались люди и любящие животных, и умеющие их обслуживать. Но добросовестных людей в нынешней России много быть никак не могло. И угадать, найти такое место с точки зрения теории вероятности было равносильно крупному выигрышу в лотерею. Леонид Петрович был прагматиком, а не игроком.

Отдать Лайму «в хорошие руки»? Нет, только не это. Очень могло быть, что эти хорошие руки ловко пекли пирожки с мясом животных, выделывали кожи и шили шапки и дамские сумочки.

Выхода не было.

Точнее, был только один выход. Неизбежный. И Леониду Петровичу подсказал его все тот же поэт Блок, автор не только «Незнакомки», но и «Скифов». Лайма, его драгоценная Лайма, должна умереть вместе с ним. Как это было принято у скифских вождей, которых хоронили вместе с женами.

Лишь только это могло гарантированно спасти ее от непереносимых страданий выброшенного на улицу благородного существа – утонченного, изысканного, созданного для ласк, неги и праздности.

Язычество? Нет, Леонид Петрович этого не боялся. Его взгляды по этому вопросу были широки. Он прекрасно понимал, что посмертный обряд тут не играет абсолютно никакой роли. Обряды нужны лишь для того, чтобы кормилось духовенство всех мировых религий и культов. А все решает сам человек, вся его жизнь при жизни. Кабы это было не так, то там, после смерти, все было бы раздроблено так же, как и на земле: католик обитает на своей территории, иудаист – на своей, православный, мусульманин, кришнаит, буддист… И границы охранялись бы пограничниками со служебными овчарками… Нет, даже пребывая в состоянии конечной безысходности, Леонид Петрович настолько владел собой, что мог даже шутить на столь деликатную тему. Хотя на какую еще? Не было для него больше никаких тем – уже не существовало.

Приняв решение, он начал прорабатывать план его реализации. Что для человека сильного, деятельного и рационального на протяжении всей сознательной жизни было духовной анестезией на ее излете.

Курган, конечно, не насыпать. И на склеп разрешения не дадут ни за какие деньги. Даже за нефтяные. А у Леонида Петровича были всего лишь информационные.

Кремация тоже не подходила, поскольку не соответствовала скифским традициям.

Оставалось лечь с Лаймой в общую могилу, над которой будет возвышаться гранитный памятник. Что-нибудь стилизованное под курган. При этом будет выбито лишь его имя. По-другому не получится, не дадут. Да и не надо: жена вождя после смерти не имеет имени.

В общем, Леонид Петрович все продумал самым наилучшим образом. С гарантией, что

его последняя воля будет исполнена неукоснительно. И хоронить будут в закрытом гробу. Куда после прощания с телом всей этой вереницы случайных и ненужных людей положат Лайму. Его драгоценную Лайму, которой сделают усыпляющую инъекцию. И не узнает о том ни одна живая душа. В порядочности доверенных лиц Леонид Петрович не сомневался.

Сделав последние распоряжения, он погрузился в опиумное полунебытие, которое продолжалось месяц и было мешаниной из видений, грез и порой накатывающих тупых болей.

И гроб опустили в непроницаемый мрак могилы. Леонид Петрович и его Лайма стали равны людям XVIII века, Возрождения, Средневековья, Античности, неандертальцам, мамонтам, ящерам и динозаврам, древним рыбам и птицам. Стали равны самой первой клетке, неведомым чудом появившейся на Земле. И было это чудо равно тому, которое лишь на миг вырвало из небытия Леонида Петровича и его Лайму. И не только вырвало, но и соединило их судьбы. Лишь на миг, равный одному удару мирового сердца.

Тут, конечно, можно было бы и продолжить. Рассказать о том, что крепкий организм Лаймы перенес не вполне точно выбранную дозу усыпляющего препарата. И на следующее утро она проснулась в кромешной темноте и замкнутом пространстве. И начала не только выть, наводя животный страх даже на отпетых могильщиков, но и обгрызать Леонида Петровича. А к вечеру, проголодавшись, стала даже и проглатывать небольшие куски мяса. Однако ночью кислород закончился. И эта могила стала точно такой же, как и многие миллионы других могил. Конечно, внутри, а не снаружи, где действуют не биохимические законы, а социальные.

Но делать этого мы не станем, оборвав повествование на «миге, равном одному удару мирового сердца». Потому что жизнь священна. А смерть священней стократно. Особенно в Москве, где каждый кубический метр жизненного пространства стоит гораздо дороже, чем Науру, Самоа, Тувалу и Бруней вместе взятые.