Глория Му - Вернуться по следам Страница 3

Гость бледнел и морщился, а если сам был врачом, то ржал. Но в любом случае оставлял меня в покое.

Я не очень-то любила гостей – да, духи, одеколон и все такое. Из всех это прощалось только специальным папиным (раз в полгода к нему приезжали покерные – играть). Но как раз эти-то меня не тискали, а вовсе наоборот.

В папином кабинете раскладывали карточный стол, гости рассаживались, я терлась поблизости, и обязательно находился один засранец, который говорил:

– Генрих… – У папы было королевское имя, однако в сочетании с отчеством – Васильевич – это звучало отнюдь не величественно. – Генрих, убери-ка своего вундеркинда от стола.

– Ей четыре года, – смеялся отец.

– Да? А не с ней ли мы сегодня беседовали о созвездии Ориона? Ну-ка, деточка, какие самые яркие?

– Беллатрикс, Ригель и Бетельгейзе, – хмуро отвечала я.

– Отличная память, – насмешливо хвалил гость и выжидающе смотрел на папу.

– Ты невежлив с дамой, – холодно говорил отец и ставил для меня стул позади своего.

Но я знала, что это отвлекает папу, поэтому, во-первых, стала меньше трепаться, а во-вторых, перед игрой шхерилась на книжной стремянке у стеллажей – оттуда все было прекрасно видно.

Мне очень нравилось за ними наблюдать, очень. Они были такими прекрасными, такими спокойными, холодными и точными – как папины кинжалы, висевшие над диваном. И, несмотря на эти спокойствие и холодность, где-то на втором часу игры воздух в комнате сгущался, начинал дрожать, как от зноя, и меня охватывала странная свирепая радость. Мне так хотелось к ним!

Папа пробовал учить меня игре, но мама, увидев, ударилась в слезы и запретила ему, а с меня взяла обещание никогда и ни при каких обстоятельствах не брать в руки карт.

– Но почему? – возмущалась я.

– Хватит в доме одного игрока, – твердо отвечала мама.

Так что я могла только смотреть и сплетничать с папой после игры (в день игры он не укладывал меня спать, они засиживались до утра, а я сливалась часов в десять, во время перерыва, – чтобы Зося не пришла меня искать).

Гости уезжали следующим днем, обычно до полудня, а мы с папой забирались на голубятню – «отдохнуть от отдыха», как он говорил.

Папа подбрасывал голубей в небо, свистел, размахивал курткой. А потом мы сидели на теплой крыше и болтали, наблюдая за птицами.

– Папа, правда, они похожи на рыцарей Круглого стола? – спрашивала я.

– Кто? Голуби? – удивлялся отец.

– Нет же! Те твои друзья, что уехали…

– Не думаю… Нет, пожалуй, нет, – задумчиво говорил папа.

– Почему – нет? Ведь покер – это как поединок, разве нет?

– Ну, понимаешь… Азартные игры – это не очень хорошо.

Но я-то видела, что это – очень хорошо, и рассерженно требовала:

– Папа! Не обманывай меня!

– Ну ладно-ладно. – Голуби начинали опускаться, поэтому папа еще немножко свистел и прыгал, а потом садился рядом со мной и рассказывал: – Ты права. Покер – это такая битва для цивилизованных мужчин. Чтобы можно было друг друга победить… но не калечить. – Тут он улыбался. – И вообще, игры и любовь – это все, что осталось нам, бедным искателям приключений. Такие дела, дружище. – Папа трепал меня по волосам.

– Почему – все? А путешествия? А Тур Хейердал?

– И это игра. Ведь ему не нужно было на самом деле плыть на плоту, понимаешь? Необходимости не было. Полно всяких самолетов и пароходов. Да и в самом путешествии не было необходимости, по существу. Ничто не толкало его в путь – ни голод, ни угроза жизни, ничего такого. Просто игра, приключение, ставка – жизнь, выигрыш – знания. Понимаешь, о чем я говорю, дружище?

– Да… – Я неуверенно кивала. – А любовь тогда почему приключение? Потому что приключается? Вот я… я же тебя люблю? Разве это игра?

– Я тоже тебя люблю, маленькая, – папа целовал меня в нос, – просто любовь бывает разная. Как тебе объяснить…

– А! Я поняла! Это как в книжках, да? Как Ла Моль и Маргарита? Да?

– Да. – Папа смотрел на меня с сомнением. – Ты слишком много читаешь, дружище. Понимаешь хоть что-нибудь из того, что прочла?

– Конечно, да, – обиженно отвечала я, – что же я, дурочка?

– Тогда расскажи, что ты поняла про Ла Моля. – Папа смотрел на меня лукаво.

– Ну… Он был очень смелым, но не очень вежливым, – бойко отвечала я, – и поэтому погиб. Вот если бы он тогда подал руку палачу, тот бы пощадил его, как пощадил Коконнаса. Это значит, что надо быть вежливым и любезным… со всеми людьми, а не только с теми, кто тебе по душе… так, на всякий случай… Вот что я поняла из этой книги, папа.

Папа так хохотал, что опустившиеся было голуби снова взмывали ввысь, заполошно хлопая крыльями.

Отсмеявшись, он хвалил меня:

– Ты молодец. Прости, что сомневался, ты все очень хорошо понимаешь, я рад.

– Так это ты от радости смеялся? – подозрительно спрашивала я, а папа с серьезным видом кивал.

Потом мы кормили голубей и чистили клетки.

Птицы лезли отцу в руки как глупые толстые дети, садились на голову и на плечи. У него был дар – внушать доверие и животным, и людям. Он любил и понимал все живое, и казалось, Бог создал его, чтобы приводить мир в порядок – чинить, лечить, собирать по кускам человеков, зверей и птиц, налаживать то, что плохо работает.

Когда мои родители приехали в деревню, папа не имел никакого представления о «сельском хозяйстве». Спустя полгода у него был лучший скотный двор в округе. Куры, гуси, свиньи, собаки, голуби – все у него процветали и размножались как заведенные (и он зарабатывал на этом, деньги его тоже любили).

Он отстроил заново больницу, привел в порядок больничную конюшню, подарил местной библиотеке треть своих книг, устраивал детские праздники, добывал для местного клуба новые фильмы и заманивал туда столичные труппы, мимоходом подбирал больных ворон и собак с перебитыми лапами, успевал воспитывать меня, любить маму (и, увы, изменять ей), играть в свой покер и на рояле («Не для музыки – для пальцев» – так он говорил), писать статьи и шляться по всяким конференциям и симпозиумам. Жизнь плясала вокруг него веселым смерчем, затягивая в свой танец всех, кто оказывался поблизости.

Он был хорошим организатором, талантливым хирургом, прекрасным отцом. Он был хорошим человеком? Скорее, интересным. Честным точно не был – картежник, бабник, авантюрист. «Мошенник» – так называла его мама, когда они ругались, а надо сказать, они были скорее красивой парой, чем хорошей, и ругались частенько.

Обычное дело, если женщина скандалит – значит, она боится, а папа… О да, он умел подбросить повод для опасений.

Мама боялась за него и боялась остаться без него, и она кричала, выпуская этих черных птиц страха, свивших гнездо в ее сердце, она кричала, что его посадят и его ребенок вырастет сиротой. Она спрашивала, почему он не может быть как все, а он устало отвечал:

– Аня, если бы я был «как все», ты пошла бы за меня? – И начинал ходить по комнате, монотонно, как медведь по клетке. – И что значит – как все? Уехать в город, сесть завотделением, бренчать в чужих кухнях на гитарке, ругать власть и ждать в то же время от нее подачек? Так? Как этот твой великолепный Павел? «Эта власть мне ничего не дала», – говорит тридцатипятилетний мужик, рассказывает анекдоты про Брежнева и мнит себя диссидентом! Аня, это смешно! Совок давно перестал быть тюрьмой народов, теперь это – детский сад народов. И люди ведут себя, как ленивый внучок-подлиза при дедульке-маразматике: тырят мелочь из карманов, выпрашивают подарочки, ябедничают и смеются над ним за его спиной… А я – взрослый мужчина, Аня, взрослый… Я не нуждаюсь ни в чьих подачках, что мне надо – я сам возьму. Я должен созидать, строить, работать, в конце концов, не отчитываясь о каждом своем шаге перед этими лживыми надутыми свиньями…

– Но, Генрих, – тихо говорила мама, – ты здесь, в этой глуши, занимаешься куроводством… Ты, хирург от Бога, тратишь свое время неизвестно на что… А мог бы делать свое дело, получить кафедру… Тебя ведь все уважают…

– Получить, получить, получить, – горько и зло повторял отец, – получить кафедру, получить квартиру, получить «получку»… Кто же мне даст, Аня, то, что мне нужно? То время, что я трачу на куроводство здесь, там я потрачу на лизание задниц… Иначе никто не даст мне работать, ты же знаешь.

– Но люди же живут. И работают как-то, – робко возражала мама.

– О да, как-то живут… Но я так не могу. Кем ты меня видишь? Лицемерным докторишкой, царственно принимающим взятки от больных и студентов? Бьющимся за польские «стенки» и чешское стекло – как у всех? Выслушивающим кляузы на свой моральный облик? Я – не персидский ковер, меня нельзя свернуть и поставить в угол, мне мало там места. Мало. Мало! Им не важно, хороший я врач или плохой, милая, им важно, чтобы я был послушным. А я – не ребенок.

– Я совсем тебя не понимаю, Генрих, совсем, – мамин голос делался грустным, – прости…

Тогда папа подходил к ней, садился рядом: