Лоренс Даррел - Горькие лимоны Страница 3

Я подобрал книгу миссис Льюис с перевернутого книжного лотка в Триесте. Кто-то бросил бомбу, потом начались беспорядки, а я как раз спешил домой из госпиталя, после медицинского осмотра. Улица с разгромленными фруктовыми прилавками, ларьками и разбитыми витринами являла собой превосходную иллюстрацию того, что творилось у меня на душе. Корабль отходил в полночь. «Дамские впечатления о Кипре» лежали среди рассыпанных по мостовой книг и фруктов и целой лавины разбитых комиссионных пластинок, и мой взгляд сам собой зацепился за обложку. Кругом не было ни души, хотя я слышал, как толпа, гомоня и ломая все на своем пути, несется куда-то в сторону гавани. Неподалеку рычали моторы военных патрулей. По водосточным канавам скорбно текло вино, которое на темном асфальте выглядело совсем как кровь. Содержимое игрушечного магазина оказалось целиком разбросанным по улице, придав ей совершенно карнавальный вид. Я остановился, чувствуя себя преступником и опасаясь, что стоит невзначай вернуться кому-нибудь из полицейских, как мне неминуемо предъявят обвинение в мародерстве, и подобрал миссис Льюис с земли. Выцветшая зеленая обложка с цветочным орнаментом обещала чисто викторианскую путевую прозу, которая самым ненавязчивым образом могла подготовить меня к личному знакомству с Коронной колонией Кипр. Но книга эта уже представляла для меня в тот момент нечто большее. Это был знак.

Книга, подобранная с земли в такое время и в таком месте, просто не могла оказаться обычным для подобного рода изданий набором бессвязных бредней впечатлительной гувернантки. Я открыл ее наугад и утвердился в том, что был прав. Билет первого класса от Лондона до Смирны, сообщила мне миссис Льюис, обошелся ей ровно в 17 фунтов 2 шиллинга и 3 пенса. Без лишней суеты я сунул миссис Льюис в карман, между паспортом и билетом от Триеста до Лимасола, который обошелся мне в 47 фунтов. Пускай там и лежит, пока у меня не выдастся время проглотить ее и переварить.

Из переулка вырулила патрульная машина, и я счел за лучшее убраться со своей добычей подобру-поздорову. Шагая прочь по пустынным, подернутым дымкой улицам, я чувствовал, что эта книжица непонятно почему внушила мне чувство уверенности — как будто я, сам того не ведая, обзавелся надежным провожатым. Собственно, так оно на поверку и вышло. Миссис Льюис подарила мне великолепную картину Кипра, прекрасный фон, на котором еще выигрышнее смотрелись мои собственные наблюдения и впечатления.

Мы бросили якорь на унылом и безликом рейде, неподалеку от городка, чей безрадостный силуэт более всего напоминал поселок горняков при оловянной шахте где-нибудь в Андах. Вдоль мелкой и грязной бухты тянулись унылой чередой наспех сколоченные, облупленные жилые и складские строения. Кое-где у плоской аллювиальной береговой линии, имевшей нездоровое сходство с солевыми разработками (я не ошибся: Лимасол, как выясняется, стоит на мелком озере), глаз выхватывал одинокую виллу с претензией на некий стиль, или просто удачно расположенную посреди цветущего сада. Но даже в этот ранний час солнце уже накрыло бухту густым маревом, а навстречу нам, со стороны маленького местного порта, тянуло сыростью.

Нас перевезли на берег на грузовой лодке и содрали невероятную цену за переноску багажа, о которой мы не просили. В довольно мрачной таможне все обошлось на удивление гладко — но только вместо громогласного ора, вместо ругани, препирательств и отчаянной жестикуляции, которых обычно ожидаешь в левантинских портах, здесь царило тяжкое оцепенелое молчание. Чиновники брели по своим делам с видом совершеннейших сомнамбул. Я поймал себя на том, что удивился, обнаружив у них способность собраться и даже связно отвечать на вопросы. Вопрос я задал по-гречески, но ответ получил по-английски. Я снова задал вопрос по-гречески, и снова мне ответили на английском. И прошло немало времени, прежде чем я понял, почему. Поначалу я подумал, что имею дело с турками, которые либо плохо понимают греческий язык, либо не любят на нем разговаривать, но все оказалось сложнее: передо мной были бабу [6]. Сорваться на греческий в разговоре с любым человеком, если он не местный крестьянин, неминуемо означало потерять лицо. Н-да, печально. Просто для того, чтобы убедиться в собственной правоте, я попросил клерков назвать фамилии; они едва заметно удивились, но вежливо сообщили мне свои имена, вполне греческие. Я даже пожалел, что не знаю турецкого в достаточной степени, чтобы проверить, распространен ли тот же комплекс среди чиновников-турок.

Перед таможней уже собралась целая стая роскошных таксомоторов, из которых меня тут же принялись зазывать вполне дружелюбно настроенные молодые киприоты. И все-таки в воздухе явно недоставало brio[7]. Здесь царила почти неуловимая, но давящая атмосфера, нечто вроде летаргического сна. Я уже было начал подозревать, что непрерывные и успешные набеги завоевателей с корнем вырвали на этом острове последние остатки такого неистребимого греческого гения, как вдруг заметил автобус со снятыми задними колесами, притулившийся бортом к стене ближайшего дома — и вздохнул с облегчением. Три пожилые дамы рвали на части кондуктора; а водитель сотрясался то ли от хохота, то ли от приступа малярии, словом, пребывал в том состоянии, что доводит до безумия несчастных путешественников по всему Леванту; деревенский дурачок накачивал шину; хозяева дома, к которому прислонился автобус, возмущенно повысовывались из окон гостиной в окна автобуса и, оказавшись таким образом внутри салона, орали так, что казалось, их вот-вот вырвет. Тем временем из самой гущи толпы выбралось взъерошенное нечто, оно взобралось на опасно накренившуюся крышу автобуса, уселось кое-как на ней и превратилось в индивида в кепке, который тут же, с перекошенным лицом, принялся совершать какие-то возвратно-поступальные движения, так, словно вознамерился распилить автобус пополам, начав с самой верхней точки. Был ли это некий странный акт мести или же самая что ни на есть искренняя попытка внести свою лепту в спасение ситуации? Мне этого узнать не суждено.

У самого края толпы стоял мрачного вида священник и монотонно твердил: «по-по-по-по», тихо, мягко и с выражением сострадания. То обстоятельство, что он не впал во всеобщее неистовство, говорило само за себя: он не собирался ехать на этом автобусе. Он был просто сторонний наблюдатель, взирающий на трагедию и комедию человеческой жизни. Всякий раз, как уличная драма приобретала новый поворот или хозяева дома принимались с особым пылом обличать окружающих, он поправлял на затылке узел черных волос и бормотал свое «по-по-по-по».

— Вы не подскажете, сколько стоит доехать до Кирении? — спросил я у него по-гречески, и тут же на меня уставилась пара ярких, удивленных карих глаз.

— Вы англичанин, — произнес он, наскоро окинув меня внимательным взглядом.

— Так точно.

Вид у него был совершенно ошарашенный.

— Но вы говорите по-гречески.

Я согласился; и вид у него сделался еще более ошарашенный. Он выгнулся назад, как тетива лука, и неожиданно выстрелил в меня улыбкой настолько ослепительной, что на сей раз в замешательство пришел я.

Последовал ряд обычных вежливых вопросов, и я возгордился собой, поняв, что даже по прошествии четырех лет все еще могу довольно сносно поддержать разговор на греческом. Моему визави это обстоятельство доставило еще большее удовольствие, чем мне. Он затащил меня в кафе и напоил густым красным вином. Нынче же вечером он отплывает в Англию, в противном случае он лично взял бы на себя всю полноту ответственности за это изумительное явление, за это чудо из чудес — за англичанина, который говорит пусть на весьма посредственном, но все же вполне внятном греческом…

Прежде чем мы расстались, он вынул откуда-то из складок рясы кусок оберточной бумаги, расправил его неумелой рукой и написал записку в Никосию, одному из своих братьев, который, по его словам, будет теперь заботиться о моем благополучии до той поры, пока он сам не вернется из Англии.

— Кипр вам понравится, — не уставал повторять он.

Покончив с этим делом, он вывел меня к выстроившимся в ряд такси и указал на своего двоюродного брата, крупного, весьма высокомерного на вид молодого человека, как на самого подходящего водителя — из тех, что могут довезти меня до Кирении. Мы расстались после вулканического взрыва чувств, и он стоял посреди улицы и махал зонтиком до тех пор, пока мы не свернули за угол. Отец Василий.

Его кузен был слеплен из совсем другого теста; от него настолько явственно веяло ленью и чувством собственного превосходства, что хотелось дать ему пинка под зад. На все мои попытки завязать вежливый разговор он отвечал невнятным мычанием, хитровато поглядывая на меня в зеркальце заднего вида. Он беспрестанно жевал жвачку. Время от времени он поглаживал большим пальцем щетину на небритом подбородке. И, что хуже всего, машину он вел скверно. Однако, сам того не желая, он оказал мне неоценимую услугу, потому что едва мы добрались до поворота, за которым дорога уходит от моря и принимается петлять в предгорьях, у него в баке закончился бензин. Запасная канистра лежала в багажнике, так что беспокоиться было не о чем; но короткая передышка, во время которой я вышел из машины и закурил, оказалась неожиданно полезной, поскольку остановились мы прямо у подножия обрыва, на котором расположены развалины древнего Аматунта. (Миссис Льюис в промежутке между раздумьями на темы древней истории, скушала здесь сэндвич с водяным крессом.)