Амин Маалуф - Самарканд Страница 30

Несмотря на этот Апокалипсис, Самарканд воскрес из руин и стал столицей империи Тамерлана в отличие от других городов, которым уже не суждено было подняться из пепла, в частности, трех великих метрополий Хорасана, в которых долгое время была сосредоточена интеллектуальная жизнь этой части света: Мерва, Балха и Нишапура. К ним следует добавить и Рай, колыбель восточной медицины, само имя которого забылось (лишь несколько веков спустя по соседству вновь вознесся Тегеран).

Аламут будет унесен второй волной монгольского нашествия. Она будет чуть менее кровавой, но более всеохватывающей: всего за несколько месяцев монгольские орды разрушат Багдад, Дамаск, польский Краков и китайскую провинцию Сычуань. Можно лишь вообразить себе ужас современников!

Ассасины, отразившие столько натисков за сто шестьдесят шесть лет, — предпочли сдаться! Хулагу, внук Чингисхана, лично явился взглянуть на чудо фортификационного искусства. (Легенда гласит, что он обнаружил нетронутые со времен Хасана Саббаха запасы провизии.

Осмотрев крепость со своими военачальниками, он приказал все разрушить, не оставляя камня на камне. Не сделано было исключение и для библиотеки. Однако прежде чем поджечь ее, он велел некоему Джувайни, историку, побывать в ней. Этот Джувайни по просьбе Хулагу писал «Историю Покорителя всего мира», которая и по сей день остается самым ценным свидетельством о монгольских завоеваниях. Он вошел в хранилище, насчитывающее десятки тысяч рукописей — они были сложены в стопки или свернуты. Снаружи его дожидались офицер и солдат с тележкой: предполагалось, что то, что поместится на тележке, уцелеет, остальное будет предано огню. Времени на то, чтобы составить опись или просмотреть рукописи, не было.

Ревностный суннит, Джувайни счел своим долгом спасти от огня слово Божье и потому принялся спешно отбирать экземпляры Корана, узнаваемые по их переплетам и собранные в одном месте. Их было около двух десятков — он в три приема донес их до тележки, которая оказалась почти полной. Перед ним встал вопрос: что еще спасти? У одной из стен рукописи лежали в большем порядке — это были многочисленные сочинения Хасана Саббаха — плод его тридцатилетнего добровольного затворничества. Джувайни решил спасти автобиографию, которую впоследствии цитировал в своем собственном труде. Попалась ему на глаза и хроника Аламута, составленная незадолго до того, неплохо документированная и подробно описывающая историю Искупителя. Он взял и ее, поскольку эти события были не знакомы никому, кроме членов исмаилитских общин.

Знал ли он о существовании «Самаркандской рукописи»? Судя по всему, нет. А если б знал, стал бы искать? И спас бы? Неизвестно. Рассказывают, будто бы он остановился перед собранием трудов, посвященных оккультным наукам, и погрузился в их чтение, забыв о времени. Монгольский офицер в доспехах с красной окантовкой и в шлеме, расширяющемся к затылку и напоминающем развевающуюся на ветру копну волос, вошел в библиотеку с факелом в руке и, желая показать, что он торопится, поднес факел к пыльным сверткам. Историк не возражал, взял под мышки и в руки все, что мог унести, без разбору, а когда одна из рукописей под названием «Вечные секреты звезд и чисел» выпала у него из рук, он даже не нагнулся, чтобы поднять ее.

Семь дней и семь ночей горела библиотека ассасинов, многие труды, существовавшие в одном экземпляре, сгорели тогда в этом огне. Говорят, в них содержались самые главные тайны мироздания.

Долгое время считалось, что «Самаркандская рукопись» тоже сгинула в том пожаре[45].

КНИГА ТРЕТЬЯ.

Конец тысячелетия

Вставай, у нас впереди вечность, чтобы отоспаться!

XXV

До сих пор я мало рассказывал о себе, стараясь как можно вернее изложить историю «Рукописи из Самарканда», ее автора, его близких и событий тех веков. Осталось поведать, как эта книга, затерявшаяся во времена монгольского нашествия, вновь всплыла на поверхность в наши дни, благодаря какому забавному случаю узнал я о ее существовании, в результате каких необыкновенных жизненных перипетий стал ее обладателем.

Я уже упоминал, что меня зовут Бенжамен О. Лесаж. Несмотря на французское звучание моего имени, доставшегося мне от предка-гугенота, эмигрировавшего из Франции при Людовике XIV, я являюсь американским подданным, уроженцем города Аннаполис штата Мериленд, расположенного на берегу Атлантического океана в Чизапикском заливе. Однако мои отношения с Францией не ограничиваются одним дальним сродством, мой отец озаботился подновить их. Он всегда был слегка одержим своими романскими корнями и не раз давал тому подтверждение. К примеру, записал как-то раз в школьной тетради: «Не для того ли было срублено мое генеалогическое древо, чтобы построить плот для беглецов!» и взялся за изучение французского языка. А повзрослев, переполненный волнением и гордостью, пересек Атлантику в обратном по отношению к часовым поясам направлении.

Год для паломничества был им выбран то ли слишком уж неудачно, то ли наоборот. Как посмотреть. Он покинул Нью-Йорк 9 июля 1870 года на борту «Шотландии», 18-го был в Шербуре, а 19-го вечером в Париже — о вступлении Франции в войну[46] было объявлено в полдень того же дня. Отступление, беспорядки, вторжение неприятеля, голод, Коммуна, резня — никогда ни до, ни после этого не довелось моему отцу пережить более насыщенного событиями года, он навсегда остался лучшим его воспоминанием. К чему отрицать, есть какая-то извращенная радость в том, чтобы оказаться в осажденном городе: когда возводятся баррикады, рушатся многие барьеры, и мужчины и женщины заново обретают радости примитивного кланового существования. Сколько раз впоследствии, собравшись за праздничным столом вокруг традиционной индюшки, отец и мать с трогательным волнением вспоминали о шмате слонового хобота — купленного по сорок франков за фунт у английского мясника Роуза с бульвара Осман, — которым они отпраздновали наступление Нового года в Париже!

Они тогда только-только обручились, свадьба должна была состояться позднее, через год. Война стала крестной их счастью!

«Сразу по приезде в Париж, — рассказывал отец, — я обзавелся привычкой завтракать в кафе «Риш» на бульваре Итальянцев. Со стопкой газет — «Тан», «Голуа», «Фигаро», «Пресс» — устраивался за столиком и прочитывал их, тайком выписывая в книжицу французские слова, смысл которых от меня ускользал: «штиблета», «мобло»[47], так чтобы по возвращении в гостиницу можно было расспросить о них консьержа.

На третий день за соседним столиком появился какой-то господин с седыми усами. При нем тоже была стопа газет, но он вскоре оторвался от чтения и принялся рассматривать меня; казалось, с его губ готов был сорваться вопрос. И правда, не выдержав, он обратился ко мне простуженным голосом. Одна его рука лежала на набалдашнике трости, другая нервно выстукивала ритм на мраморе стола. Ему было совершенно необходимо удостовериться, что молодой человек за соседним столиком, с виду совершенно здоровый, имел веские основания для того, чтобы манкировать своими гражданскими обязанностями и не находиться на фронте, где решалась участь родины. Хотя тон его был вежливым, в голосе сквозила подозрительность, кроме того, он косо поглядывал на блокнотик, куда я заносил незнакомые слова. Оправдываться мне, к счастью, не пришлось, красноречивее всяких доводов был акцент, с которым я изъяснялся по-французски. Он извинился, пригласил меня пересесть за его столик и, сославшись на Лафайета, Бенджамина Франклина, Токвиля[48] и Пьера Л’Анфана[49], долго объяснял мне, о чем пишут газеты, а под конец заявил, что эта война "будет для нашей армии не более чем прогулкой до Берлина"».

Моему отцу очень хотелось возразить ему. Пусть он не разбирался в военных машинах Франции и Пруссии и не мог дать их сравнительного анализа, но он участвовал в войне за отделение Юга от Северо-Американского союза и был ранен при осаде Атланты. «Я мог засвидетельствовать, что ни одна война не является заурядной прогулкой, — продолжал он рассказ, — но нации столь забывчивы, порох так одуряюще действует на них… Словом, я поостерегся полемизировать, момент для этого был неподходящий, да и мой собеседник вовсе не интересовался моим мнением. Он лишь время от времени ронял «Не правда ли?», что лишь по форме было вопросом; я кивал, словно все, что он говорил, было само собой разумеющимся,

Мой новый знакомый был весьма любезен. Мы стали встречаться в кафе по утрам. Я говорил мало, он же не уставал повторять, как счастлив, что американец столь полно разделяет его взгляды. Под конец очередного монолога — это было в нашу четвертую встречу, он был все в том же воодушевленном состоянии, что и в первый раз, — он пригласил меня на обед к себе домой и при этом был так уверен, что и на сей раз получит мое согласие, что кликнул кучера еще до того, как я дал ответ. Должен признаться, мне никогда не пришлось пожалеть об этом. Звали его Шарль Юбер де Люсэ, он проживал в частном особняке на бульваре Пуассоньер, был вдовцом. Два его сына были призваны в армию, а дочери суждено было стать твоей матерью».