Марианна Гончарова - В ожидании Конца Света Страница 30

— Что?! А?! Что? Кто звал меня? А?

Никак не могу привыкнуть, что дети уже взрослые. Мне все кажется, что вот-вот кто-то из них завозится, или заплачет, или просто испугается ночью и позовет. Наверное, отвыкнуть от такого невозможно.

Даня очень болел в детстве. Плохо спал. У Лины тяжело резались зубки. Она как-то сказала, что до сих пор помнит скрип половиц ночью, когда я носила ее, укачивала уже трехлетнюю или четырехлетнюю и пела песенку:

Баю-баю-баиньки,Прибегали заиньки.На дворе уже ночка,Спит ли ваша дочка.

Данька однажды получил в подарок шапочку в виде буденновки. Она ему понравилась очень, потому что к шапочке ему подарили саблю и коня. Коня назвали Николай, он был на колесах, пластиковый и красного цвета. С ним Даня почти не расставался и, что логично, даже купался в ванне по вечерам. Первое время Данька затаскивал к себе в постель всю амуницию: и купанного вечером красного коня Николая, и саблю. И спал в буденновке. Причем, когда уши буденновки подымались и пристегивались, шапка у него называлась «будёвка», когда уши опускались и висели свободно, шапка называлась «буденновица». Ребенок никакого понятия тогда еще не имел о героях Гражданской войны и в шлеме, с саблей и красным конем Николаем играл сначала в сказочного витязя, чуть позже в рыцаря. И как-то летом он привязал к своей «будёвке» потерянный его подружкой Ирочкой поясок от летнего сарафанчика. И с тех пор и по сей день он носит на своем шлеме цвета своей дамы сердца, как и принято было испокон веков среди настоящих рыцарей.

Данька добрый и веселый. Когда он был маленький, он всегда выносил во двор и делился с приятелями всем, чем его угощали дома. Как-то Данин отец приехал из командировки и привез ему гостинцев — всяких вкусных шоколадок, леденцов и мармеладных мишек. Даня потащил угощения во двор. Через несколько минут раздался нетерпеливый звонок в дверь, дед открывает, на пороге стоит ватага, во главе Даня. Он скороговоркой кричит:

— Деда, дай-ка, пожалуйста, нам других конфет попробовать. Пару штук, парочку штучек, чуть-чуть, несколько, дай, деда, побыстрей…

— Пару штук — это сколько? — откликается дед, открывая пакет с конфетами.

— Шестнадцать! — громко и четко раздается из-за Данькиной спины.

Жалею ли я о том, что было, о том, что не сбылось? Нет. Только о копеечках. Только жалею о копеечках. Что бабушку не слушала.

Говорила мне бабушка не подбирать копеечки на перекрестке дорог — не к добру, говорила бабушка, не к добру.

И я спрашивала:

— А что будет?

И отвечала бабушка: больше потеряешь, чем найдешь.

Я все время думала: а зачем мне подбирать чужие копеечки, мне мама или папа так дадут.

И однажды я нашла копеечку на перекрестке, красивую монетку, иноземную монетку, почти бесформенную и очень древнюю, редкую монетку, с гордым профилем цезаря. Нашла, подняла и опять спросила у бабушки про копеечки. А она сказала, пойди, брось назад, сказала бабушка, и думай, глупенькая, думай. Разве в копеечках тут дело.

Говорила мне бабушка, не подбирай копеечки на перекрестке…

И о чем это я? О чем? Да так — ни о чем. Обо всем. О главном.

Когда мы учились в университете, восхитительный, элегантный восьмидесятилетний профессор Нефедов преподавал нам зарубежную литературу.

Вот я сейчас думаю: какая я была глупая, недальновидная курица! Почему бы не подойти тогда к человеку и не сказать, просто и честно, уважаемый профессор Нефёдов, вы самый замечательный, самый умный, самый терпеливый, самый интеллигентный преподаватель в нашем университете. Вот так просто подойти, сказать, попрощаться и уйти. И все.

И вот он пришел к нам на лекцию однажды, 28 февраля. А год был високосный. И он спросил: а кто родился 29 февраля? И у нас никого не оказалось, кто бы родился 29 февраля. И профессор Нефедов рассказал про шотландский обычай. Что завтра — начал он голосом сказочника, — 29 февраля, в день загадочный, когда открываются окна в миры параллельные, когда случаются таинственные, непостижимые события, в день сакральный — как пишут историки, рассказывал профессор Нефедов, — день ускользающий, ниоткуда приходящий, в никуда исчезающий, в такой день женщина сама имела право посвататься к мужчине, который ей по сердцу. Только надеть надо было фланелевую сорочку пурпурную или багряную, цвета кардинальского, чтобы видна была из-под юбки обязательно хоть кромка. А если вдруг мужчина отказывался, должен был заплатить он большой штраф.

И мы, студентки первой английской группы факультета иностранных языков, собрались у подружки Оксаны в большом доме ее бабушки, посовещались и решили устроить праздник багряной сорочки. Поскольку ни у кого не оказалось фланелевой, да еще и красной, нижней одежды, решили надеть на себя хоть что-нибудь красное: блузы, платья, свитерки… Я на следующее утро повязала на талию алый длинный шарф. И мы пошли свататься. Задача была такая. Всей группой мы подходили к молодому человеку, и та, кому он нравился, по-быстрому рассказывала, что да как и почему, и потом торжественно просила его руки и сердца.

Сначала пошли сватать молодого человека, который нравился Косинчук Свете. Это было еще перед занятиями. Мы поймали ее Васю, когда он только выходил из общежития мединститута. Светка кинулась к нему наперерез.

— Свитланко?! — удивился Вася.

— Васька! — закричала запыхавшаяся Света. — Сегодня такой день, мы учили… На зарубежке… У нас вчера… Есть закон… Если не согласишься — плати! Короче, Васька, будь моей женой! — ляпнула Светка.

Под бешеный наш хохот Вася почесал в затылке и ответил:

— А чо женой?!

Короче, Светку мы практически выдали замуж. А потом побежали свататься уже к нам в университет. Во-первых, начинались занятия, во-вторых, остальные претенденты — нас, девушек, в группе было всего восемь — учились в нашем университете.

И так мы бегали в своих украшенных красным нарядах, объясняли ситуацию, кто лучше, кто хуже, кто понятно, кто запутанно, мы бегали, делали нашим мальчикам предложения, и никто из избранных не отказал. Правда, Игорь Шапочник весь зарделся, когда Ирочка Троп сделала ему предложение руки и сердца, и смущенно пробормотал:

— Хорошо, я спрошу у мамы.

Я тоже бегала со всеми в компании, в своем красном шарфе на талии, но дрожала при этом как заячий хвост. Мало того, что именно я была организатором акции, так я еще и не могла выбрать, к кому идти и кого дразнить багряным своим убором. Не к кому было!

Компания уже состоявшихся невест на одной из больших перемен между лекциями наконец столпилась вокруг меня.

— Ну? — спросила меня свежеиспеченная невеста Люба Дяченко. — К кому идем?

И тут прозвенел звонок. У нас начиналась пара по зарубежной литературе. Двадцать вторая аудитория, старинный зал, разделенный мраморными колоннами, с потолком, который можно было рассматривать часами. Очень подходящее место для лекций обожаемого мной профессора Нефедова.

Мы веселой яркой стайкой влетели в аудиторию, пробежали к своим двум длинным старинным, еще австрийским партам. Но Дяченко толкнула меня локтем:

— Сватай, Гончарова. Твоя очередь.

Я оглядела аудиторию. Сашка Краснов, хороший мальчик, глядя в зеркало, приглаживал выщипанные бровки и разглядывал свой носик. Коля Бархатов лежал головой на парте и, как верная собака, не сводил преданного взгляда со своей подружки Леси с французского отделения. Витя Агой, блеклый, в школьном кургузом пиджачке и коротких штанишках, водя губами, учил японский язык. Он каждый день учил какой-нибудь новый иностранный язык. Володя Торн, красавец, лучший студент отделения немецкого языка, комсомолец, отличник, председатель студенческого научного объединения, нарядный, холеный… Он мне просто не нравился. Ничем. Все. Больше на нашем курсе привлекательных молодых людей не было. Молодых… Зато у кафедры уже стоял он, обожаемый мной, интеллигентный, мудрый, одаренный судьбой, и привлекательной внешностью — чем старше он становился, тем был красивее, — и талантом рассказчика, и чуткостью, и чувством юмора… Да, что там. Профессор Нефедов, да.

Я поднялась из-за своей парты и побрела к преподавательскому столу, где профессор уже развернул листки с лекцией и, даже не заглядывая туда, начал:

Твоим зеленым рукавамЯ жизнь без ропота отдам.Я ваш, пока душа жива,Зеленые рукава!За что, за что, моя любовь,За что меня сгубила ты?Неужто не припомнишь вновьТого, кого забыла ты?Твоим зеленым рукавам…

Я уже подошла совсем близко в своем багряном шарфе на талии.

— Вы что-то хотели, Гончарова? — остро глянул на меня над очками в тонкой оправе профессор. Я молчала. — Нет надобности предупреждать меня, если вам надо выйти, Гончарова, вы уже совсем взрослая. И судя по убранству вашему багряному, настолько взрослая, — профессор печально усмехнулся, — что сегодня наверняка просили руки и сердца у какого-то счастливца.