Ибрагим Аль-Куни - Бесы пустыни Страница 30

Она радостно расхохоталась, спросила с озорством в голосе:

— Что ж, ты в этом грех видишь!

— Ты — женщина Удада. Ты же под его опекой, так сказать…

— Ха-ха-ха! Удад меня давным-давно бросил.

Он принялся поправлять литам на голове, чтобы скрыть замешательство. Наконец-то он понял, с чего это знатные туареги наряжаются в маску. Они и чалму накручивают поверх, чтобы это свое смущение скрыть. У, проклятые!

— А ты знаешь, — заговорила она кокетливо, — что женщина мужчине не прощает, любому мужчине, если он не помышляет о ней, как о женщине?

— Вправду?

— Ты что, дурак?

— Я… Я — дервиш!

Она расхохоталась, даже откинулась всем телом назад от смеха…

«Что может быть прекраснее женщины — таинственной, сокрытой, как она притягательна, когда непознанна и непонятна», — подумал Муса.

— А старухи болтают, что дервиш вовсе и не дервиш, — говорила она.

«Мужчина глуп, потому что открыт», — думал о своем Муса: «Мужчина безобразен, потому что открыт. Голову прячет, а душа — нараспашку, голая! Что может быть глупее?!»

Он смотрел на нее во все глаза, и голая душа его таяла наяву. Тем не менее он спохватился, решил положить этому предел — приподнимать завесу… Спрятать, надо было спрятать этот его секрет!

Он задрожал, заговорил неуверенно:

— Я… Я хотел что-то сказать…

Он бросил дрова наземь — между ними поднялся столбик пыли. Она подошла ближе, таинственно произнесла:

— Я тоже хотела тебе кое-что сообщить…

Он заметил блеск в ее глазах.

В его глазах она увидела слезы и — боль!

9

Он унес с собой свой секрет, отправился в Вау.

Дневной шум смолк. Равнина погрузилась в сумерки. Столбы дыма поднялись к небу. Город раскинулся вширь, растянулся на все четыре стороны света. На юге он достигал подножии Акакуса, на востоке опоясывал населенный нечистыми духами Идинан. На севере громоздился волнами на просторе, ведущем к акациевым вади, взлезал на окрестные холмы. На западе его продвижению препятствовал небольшой поселок с пастбищем, и вождь решил отступить, отодвинуть палаточный лагерь в сторону, на простор, чтобы открыть дорогу строениям.

В тесно застроенном центре возвышались свинцовые купола, а над ними — увенчанные полумесяцами пики минаретов. Стены в сердце города были вымазаны ослепительно белой гашеной известью, все здания в этом районе напоминали мавзолеи над могилами[138] святых в оазисах. Однако эта белая зараза не распространялась дальше центрального округа. Купцы говорили, что такая манера заимствована в точности со столицы-матери, Томбукту.

Он вошел в город через восточные ворота, выходившие на одержимый духами Идинан. Пробирался по узкому и длинному, пыльному проходу меж стен, протискивался между группами негров, вассалов, торговцев. В нос ударяли запахи: пот чернокожих, благовония, пряности, дым печей. Постоял перед огромной дверью, сработанной из цельных пальмовых стволов. Султан Анай всегда следил, чтобы дверь оставалась закрытой. Раньше дервиш много раз проходил мимо и пытался войти, но дозорные учтиво препятствовали ему в этом, говорили, что там — залы, отведенные для гарема. Он не сомневался в их правдивости. Потому что сам увидел однажды в час полуденного отдыха, как принцесса Тенери выходит из таинственной двери в сопровождении стайки женщин, среди которых он разглядел гадалку. Она деловито поспешала рядом с принцессой с живостью негритянской девушки, только что прибывшей из джунглей. Замотана она была в черное покрывало, а вокруг головы еще была накручена голубая полоска цвета индиго. Она наклонялась в сторону стройной Тенери и что-то лопотала ей на хауса. Несмотря на тяжелую пыльную завесу, заполнявшую воздух и небо в тот день, ему удалось заметить совершенно четко, как в ухе гадалки блестела изумительная подвеска, словно сделанная из чистого золота!

Он не поверил собственным глазам и спрятал глубоко в душе это изумление и тайну. Лучше бы она всегда оставалась закрытой!..

Дервиш продолжил свой путь по пыльному извилистому проходу. По мере того, как он продвигался все дальше, полутьма переходила во мрак. Раздался голос муэдзина с подвешенного высоко в небесах минарета, и он задал себе вопрос: к чему это призывает правоверных имам — к молитве заката или вечерней? Гиблый дул не переставая, завеса из пыли не оседала, уравнивая день и ночь, и люди в Сахаре утратили ощущение времени. Даже имам потерял свою религиозную уверенность и не единожды уже вводил в заблуждение правоверных — солнца не было видно! На последней неприятности присутствовал и сам Муса. Имам вернулся с рынка, щеголяя в новом, ослепительно белом одеянии, на голове его красовалась также новая, мощная и свежая чалма, он призывал собравшуюся в доме вождя знать справить молитву заката. Большинство присутствующих уже совершили акт молитвенного омовения песком, как часто приходилось делать в Сахаре, и люди выстроились в длинную очередь, намереваясь обратиться лицом к священной Каабе. Оттуда, со стороны кыблы всех правоверных и дул этот гиблый. Имам встал впереди всех и восславил, как всегда перед молитвой, Аллаха. Но не успел он совершить свой первый молитвенный поклон, как злой рок решил насмеяться над ним. Завеса пыли внезапно распалась, выглянул яркий солнечный диск, совершавший свое шествие на запад, но указывавший лишь на послеполуденное время — не более! Муса оказался тогда не в силах сдержать себя и взорвался от смеха. Ропот пошел среди склонившихся представителей знати, а вождь повернулся к нему и бросил негодующий взгляд. Он был не в состоянии подавить свой приступ, и шейх был вынужден прогнать его из ряда молившихся. После этого происшествия имам вынужден был изобрести специальную фетву[139], для собственной самозащиты, огласив в ней, что правоверный мусульманин имеет право объединить вместе все пять ежедневных молитв и справить в одночасье свой религиозный долг — в случае, если божья природа понуждает его к этому, и он не может отличить день от ночи и точно определить время. Однако Муса напомнил ему, что он постоянно запрещал это, когда был чересчур жесток с пастухами и не давал им позволения опоздать ненамного в совершении религиозного предписания, хотя им тогда приходилось мириться с факторами посильнее, чем гиблый. Имам спрятал свой изогнутый нос за полоску литама, пытаясь подавить ярость, когда вождь окрикнул его во второй раз. Имам прекратил общение с жителями равнины, которые видели в южном ветре проклятье, обрушившееся на их головы вместе с недавно прибывшими переселенцами. Имам умножил свои усилия и связал молитву лично с Анаем, часто навещал его в новом дворце, присутствовал на всех пирах и застольях, которые султан нового Томбукту стремился устраивать в честь именитых купцов, и по всему Сахелю разнеслась весть, будто Анай решил приблизить имама к себе, поверять ему свои тайны, наделять втайне щедрыми дарами. И никто не удивился, когда имам бросился торжественно открывать минарет Вау, поднялся сам наверх и огласил азан, едва успели негры принцессы закончить возведение башни в самом центре своего нового поселения.

Гадалка тоже не растерялась и овладела душой принцессы.

Она перестала читать простым людям сокровенное, повернулась спиной к населению равнины и полностью посвятила себя одной лишь Тенери, оставив народ бороться с ветром, непрестанно дувшим уже более года, объяснения чему не мог дать никто…

Перед вратами дворца Муса обнаружил трех стражников — двух негров-великанов и худого вассала высокого роста, замотанного в старый выцветший литам. На правом запястье у него был кожаный браслет ярко-красного цвета.

Он преградил ему путь правой рукой:

— Султан повелел закрыть врата приемов.

— Султан?

Вассал не ответил, и посетителю пришлось разъяснять:

— Я направляюсь к принцессе, а не к султану!

Дозорный продолжал свое с не меньшей строгостью:

— Когда это было, чтобы принцесса принимала мужчин?!

Дервиш рассмеялся. Он с любопытством оглядел стражника и весело произнес:

— Я — дервиш!

Стражник нагнулся к нему и спросил грубо:

— А что, в вашей стране дервиши — девушки, что ли?

Муса опять рассмеялся. Он поправил маску покрывала вокруг лица и молча шагнул вперед между стражниками. Спросил внезапно:

— Принцесса свободной была, когда явилась. Я с ней много раз на просторе встречался. Что же это вы ее заперли за такой отвратительной дверью?

Стражник возвел голову к бушующим небесам и обратился к ангелам:

— У султаната свои законы. Законы заимствованы у Томбукту-матери.

— Так ты что — тюремщик?! — проговорил дервиш.

Стражник не ответил. Воцарилась тишина. Мрак опустился на узенькие улочки. Мусе показалось, будто гора сдвинулась с места и поползла вперед, нависая над городом. Небеса тоже будто прижались к земле, стронулись с высоты и повисли над центром Вау. Вау оказался захоронен внутри горы! Край южного Идинана, Вау отвалился от пространства…