Борис Рыжий - В кварталах дальних и печальных Страница 30

Леонтьеву

«…Всё на главу мою…»

А. П.[50]

Сашка, пьяница, поэт,ни поэму, ни сонет,ни обычный ворох одне найдешь ты в сем конверте.Друг мой, занят я. И вотчем. Уж думал, дело к смерти,да-с, короче, твой Борисбыло уж совсем раскис,размышляя на предметподземелья, неба, морга.Вдруг, поверишь ли, поэт,появляется танцорка.Звать Наташей. Тренер поаэробике — и по,доложу тебе, и но,и лицом мила, как будто.Хоть снимай порнокинона площадке Голливуда.Так что, Сашка, будь здоров.Извини, что нет стихов, —скверной прозою пишу,что едва ль заборной краше.С музой больше не грешу,я грешу с моей Наташей.

«Дурацкий вечер, с книжечкой в руке…»

Дурацкий вечер, с книжечкой в руке:Кенжеев на казахском языке.

«Диапазон довольно узкий…»

Диапазон довольно узкийвезде, особенно в стихах:коль ты еврей, ты все же русский,но коль казах, то уж казах.

«Поэзия должна быть странной…»

Поэзия должна быть странной —забыл — бессмысленной, туманной,как секс без брака, беззаконнойи хамоватой, как гусар,шагающий по Миллионной,ворон пугая звоном шпор.

…Вдруг опустела стеклотарамы вышли за полночь из бара,аллея вроде коридорасужалась, отошел отлить,не прекращая разговорас собой: нельзя так много пить.

Взглянул на небо, там мерцалазвезда, другая описаладугу огромную — как мило —на западе был сумрак ал.Она, конечно, не просила,но я ее поцеловал.

Нет, всё не так, не то. Короче,давайте с вечера до ночи —в квартире, за углом, на даче —забыв про недругов про всех, —друзья мои, с самоотдачейпить за шумиху, за успех.

«Вот эта любит Пастернака…»

«Вот эта любит Пастернака…» —мне мой приятель говорил.«Я наизусть “Февраль”…», однакоя больше Пушкина любил.Но ей сказал: «Люблю поэтая Пастернака…» А потомя стал герой порносюжета.И вынужден краснеть за это,когда листаю синий том.

«На чьих-нибудь чужих похоронах…»

На чьих-нибудь чужих похоронахкакого-нибудь хмурого коллегипочувствовать невыразимый страх,не зная, что сказать о человеке.

Всего лишь раз я сталкивался с нимслучайно, выходя из коридора,его лицо закутал синий дымнемодного сегодня «Беломора».

Пот толстяка катился по вискам.Большие перекошенные губы.А знаете, что послезавтра к вампридут друзья и заиграют трубы?

Вот только ангелов не будет там,противны им тела, гробы, могилы.Но слезы растирают по щеками ожидают вас, сотрудник милый.

…А это всё слова, слова, слова,слова, и, преисполнен чувства долга,минуты три стоял ещё у рваподонок тихий, выпивший немного.

«Все хорошо начинали. Да плохо кончали…»

Все хорошо начинали. Да плохо кончали.Покричали и замолчали —кто — потому что не услышан, кто —потому что услышан не теми, кем хотелось.Идут, завернувшись в пальто.А какая была смелость,напористость. Это были поэтынастоящие, этобыли поэты, без дураков.Завернулись в пальто, словно в тени, руки — вкарманы.Не здороваются, т. к. не любят слов.Здороваются одни графоманы.

«Дядя Саша откинулся…»

Дядя Саша откинулся. Вышел во двор.Двадцать лет отмотал: за раскруткой раскрутка.Двадцать лет его взгляд упирался в забор.Чай грузинский ходила кидать проститутка.

— Народились, пока меня не было, бля, —обращается к нам, улыбаясь, — засранцы!Стариков помянуть бы, чтоб — пухом земля,но пока будет музыка, девочки, танцы.

Танцы будут. Наденьте свой модный костюмдвадцатилетней давности, купленный с куша.Опускайтесь с подружкой в кабак, словно в трюм,пропустить пару стопочек пунша.

Танцы будут. И с финкой Вы кинетесь надвух узбеков, «за то, что они спекулянты».Лужа крови смешается с лужей вина.Издеваясь, Шопена споют музыканты.

Двадцать лет я хожу по огромной стране,где мне жить, как и Вам, довелось, дядя Саша,и все четче, точней вспоминаются мнеВаш прелестный костюм и улыбочка Ваша.

Вспоминается мне этот маленький двор,длинноносый мальчишка, что хнычет, чуть тронешь.И на финочке Вашей красивый узор:— Подарю тебе скоро (не вышло!), жиденыш.

«Америка Квентина Тарантино…»

Америка Квентина Тарантино —Боксеры, проститутки, бизнесмены,О, профессиональные бандиты,Ностальгирующие по рок-н-роллу,Влюбленные в свои автомобили:Мы что-то засиделись в Петербурге,Мы засиделись в Екатеринбурге,Перми, Москве, Царицыне, Казани.Всё Александра Кушнера читаемИ любим даже наших глуповатых,Начитанных и очень верных жен.И очень любим наших глуповатых,Начитанных и очень верных жен.

Ода («Ночь. Звезда. Милицанеры…»)

Скажу, рысак![51]

А. П.

Ночь. Звезда. Милицанеры.парки, улицы и скверыобъезжают. Тлеют фарыиталийских «Жигулей».Извращенцы, как кошмары,прячутся в тени аллей.

Четверо сидят в кабине.Восемь глаз печально-синих.Иванов. Синицын. Жаров.Лейкин сорока двух лет,на ремне его «Макаров».Впрочем, это пистолет.

Вдруг Синицын: «Стоп-машина».Скверик возле магазина«Соки-воды». На скамейкечеловек какой-то спит.Иванов, Синицын, Лейкин,Жаров: вор или бандит?

Ночь. Звезда. Грядет расплата.На погонах кровь заката.«А, пустяк, — сказали только,выключая ближний свет, —это пьяный Рыжий Борька,первый в городе поэт».

«Мне говорил Серега Мельник…»

Мне говорил Серега Мельник:«Живу я, Боря, у базара.Охота выпить, нету денег —к урюкам валим без базара.

А закобенятся урюки:да денег нет, братва, да в слезы.Ну чё, тогда давайте, суки,нам дыни, яблоки, арбузы».

Так говорил Серега Мельник,воздушный в юности десантник,до дырок износивший тельник,до блеска затаскавший ватник.

Я любовался человекомпростым и, в сущности, великим.…Мне не крестить детей с узбеком,казахом, азером, таджиком.

«Отделали что надо, аж губа…»

Отделали что надо, аж губаотвисла эдак. Думал, всё, труба,приехал ты, Борис Борисыч, милый.И то сказать: пришел в одних трусахс носками, кровь хрустела на зубах,нога болела, грезились могилы.

Ну, подождал, пока сойдет отек.А из ноги я выгоду извлек:я трость себе купил и с тростью этойпрекраснейшей ходил туда-сюда,как некий князь, и нравился — о да! —и пожинал плоды любви запретной.

«Оставь мне небо темно-синее…»