Александр Пелевин - Здесь живу только я Страница 30

От окна веяло холодом. Смородин поежился, снял с плеча винтовку и повернулся вправо, чтобы снять со стула шинель и укутаться в неё, но остановился и замер на месте.

Он увидел Грановского.

Грановский полулежал на полу, приткнувшись спиной к стене: правая рука была неестественно вывернута назад, а левая лежала на животе. Его голова беспомощно свешивалась вправо, глаза были открыты, а очки съехали на самый кончик носа. Из полуоткрытых губ стекала тонкая и аккуратная струйка крови, а на груди по клетчатой рубашке неторопливо расползалось огромное багровое пятно. Лицо было настолько бледным, что даже неопрятная седая щетина, обычно незаметная, выделялась на фоне его кожи.

Петр вскочил со стула и кинулся к Грановскому.

На полу под ним растеклась кровавая лужа: пятна крови были на стене и даже на подоконнике.

С нечеловеческой силой, до крови, сжав зубы, Смородин ущипнул себя ногтями за руку. Ничего не произошло.

Торопливые мысли толпились в его голове, с шумом и свистом проскакивали мимо, появлялись и исчезали, а затем сгрудились в кучу и выстроились в одно-единственное предложение: «Я убил человека».

Смородин сел на полу и услышал, как стучат его зубы.

Он вспомнил, как впервые в жизни увидел мертвеца — жарким июльским днем в поезде Санкт-Петербург — Москва.

Ему было семнадцать лет. Это был первый раз, когда он путешествовал на поезде один, без родителей.

В третьем купе кто-то умер.

Тихо, во сне. Умер еще утром, но обнаружили его днем.

Дверь в купе постоянно открывалась и закрывалась. Бегали суетливые проводницы, плакала толстая впечатлительная женщина из соседнего купе. Люди в вагоне переглядывались и вздыхали. Попутчик Петра, усатый мужчина сорока лет с поседевшими висками, вытер пот со лба и сказал: «Видишь, как оно бывает». Да, кивнул Петр.

Он увидел мертвеца, когда проходил мимо открытой двери купе. Голова его безжизненно покачивалась из стороны в сторону под стук колес. На полу растеклось пятно — проводница, обнаружив его, разбила стакан со сладким чаем.

На ближайшей станции мертвого сняли с поезда.

А Петр до сих пор помнил, что в тот самый момент, когда весь вагон узнал о покойнике, в поезде сладко запахло сахарной ватой.

С тех пор смерть всегда пахла для него сахарной ватой.

Вот и сейчас, сидя на полу возле трупа Грановского, он вспомнил этот запах.

Только сейчас он заметил, что курит сигарету и стряхивает пепел прямо в лужу крови, которая растекалась рядом с его сапогом.

Надо было срочно что-то придумать.

Сдаться в полицию? Признают невменяемым и отправят в больницу. Это лучший вариант. А если не признают?

Не могут не признать. Ты же псих, сказал он себе.

Нет.

Надо уезжать. В какую-нибудь глушь. В сибирскую деревню. В монастырь. Или вообще бежать из страны. Например, во Францию. Записаться в иностранный легион. Или нет, во Францию не надо, там найдут. На Кавказ? Нет. Лучше сразу на Ближний Восток. Там постоянно идут войны. Воевать на любой стороне. Записаться повстанцем или защищать власть какого-нибудь диктатора — без разницы. Земной шар большой.

Да, так и надо сделать. Собрать последние деньги, купить билет на ближайший поезд — куда угодно, нет никакой разницы — а оттуда на Ближний Восток. Убьют — и черт с ним. Так и искать будет сложнее. Если вообще будут искать. Ха, конечно, будут. Ты же убийца, Смородин. Ты сумасшедший убийца. Ты опасен.

А Герман?

Где он?

Существует ли он?

Надо найти его.

Даже если его не существует.

Смородин достал телефон и непослушными пальцами набрал номер Германа.

«Набранный вами номер не существует» — ответил ему неприятный женский голос. Затем он повторил то же самое по-английски.

Петру стало тошно. Он ощутил в области желудка тяжелую пустоту.

Пришла идея.

Он набрал номер Сонечки: её можно было упрекнуть в чем угодно, но она всегда отвечала на его звонки.

— Алло, — донесся из трубки её ровный и спокойный голос.

— Привет. Слушай, у меня тут небольшая проблема…

— Удивительно, с чего бы это, — съязвила Сонечка.

— Не смешно. Все действительно очень плохо. Мне нужно кое-что узнать. Прямо сейчас.

— Что именно?

— Ты помнишь мой день рождения? Прости, я устроил там страшный скандал, я дурак и виноват, но…

— Ничего страшного. Бывает. Что у тебя случилось?

— Потом расскажу. А сейчас скажи, пожалуйста: был ли на моем дне рождения кто-нибудь кроме меня, тебя и твоего друга?

— Ничего не понимаю. Это очень странный вопрос.

— Почему странный? Это важно. Скажи, пожалуйста, — его голос задрожал от нетерпения.

— Кроме тебя, меня и моего друга?

— Да. Пожалуйста, скажи. Высокий парень. Брюнет. В костюме.

— Если честно, я не помню.

— Этого не может быть. Это было не так давно. Ты должна вспомнить!

— Я была слишком пьяна. Прости, пожалуйста, я тоже неправильно повела себя в тот день.

— Это неважно. Пожалуйста, вспомни. Умоляю тебя. Вспомни. Прошу.

Сонечка помолчала несколько секунд.

— Прости, пожалуйста. Я действительно не могу вспомнить. Этот день прошел для меня как в тумане. Не обижайся, но это правда. Я не помню. Я слишком много выпила.

— Ладно, — в его голосе зазвучала злость. — Черт с ним. Не страшно.

— Извини, что не помогла тебе. Я очень хочу спать. А еще я до сих пор иногда о тебе думаю.

— Я тоже, — почти шепотом ответил Петр. — Иногда.

— Удачи тебе. Пока.

— Пока.

Она бросила трубку первой.

Некоторое время он смотрел на экран телефона, а затем снова набрал Германа.

На этот раз послышались длинные гудки.

Через несколько секунд он услышал его голос:

— Алло. Наконец-то ты вышел на связь. Я звонил, но ты был недоступен. Я очень беспокоился. Слушай, я…

— Я тоже очень беспокоился, — перебил его Петр. — Ты не представляешь, что со мной было. Мне очень плохо. Со мной случилось кое-что ужасное. Как ты?

— Со мной тоже.

— Я убил человека.

— Я тоже.

— А еще мне сказали, что тебя не существует.

— Сегодня я и сам сомневаюсь в этом. Что мы будем делать?

— Не знаю. Нам надо куда-то уехать. Где ты сейчас?

— В грузовике. Еду в город со съемок. Это было очень страшно. Там происходили ужасные вещи, но мне никто не верит. Никто ничего не знает.

— Давай встретимся в одиннадцать вечера на Московском вокзале.

— Хорошо. Я там буду.

— Хорошо.

Глава девятая

И когда не осталось в Ленинграде ни одного белого, когда все захватчики были раздавлены, когда все чужое было изгнано прочь, Ленин остановился посреди опустошенного города, сел на земле и горько заплакал.

Вышли тогда все, кто выжил, на улицу — посмотреть, как плачет Ильич. «Где это видано, чтобы Ленин плакал?» — перешептывались они. Никто раньше такого не видел. Сбежались все окрестные звери, слетелись все птицы, столпились они вокруг Ильича и стали наблюдать; даже рыбы вынырнули из Невы, даже солнце выглянуло из-за туч.

А Ленин все плакал. И там, где падали его слезы, из земли поднимались старые здания Ленинграда, разрушенные во время блокады и бомбежек. Вставали они, целые и невредимые, такие же, как и до войны; и тут же зеленели деревья, вновь журчала вода из разбитых фонтанов, тянулись навстречу синему небу высокие древние башни.

Встал Ильич и пошел по городу, и под его слезами вырастал Ленинград.

Упадет его слеза на разбитые рельсы — и вырастет красный трамвай, снова пойдет он, звеня колокольчиком, по извилистым улицам. А иногда слезы, не долетая до земли, превращались в дирижабли и плыли в воздухе, по-кошачьи улыбаясь.

Так заново рождался Ленинград, прорастая, подобно весеннему цветку, через руины, через пыль и ржавчину, через разбитые каркасы уродливых стеклянных коробок, построенных белыми на месте старинных домов. Вновь засверкали на солнце колонны, растянулись изящные арки, причудливо выгнулись башенки, проткнули пузатое небо золоченые шпили.

А когда упала в Неву одна из слезинок, поднялся из воды крейсер «Аврора». Насквозь проржавевший, затянутый тиной, он всплыл на поверхность, скрипя и покачиваясь; и вышел на палубу мертвый краснофлотец в истлевшем черном бушлате. Вытянулся он в полный рост, приставил к виску непослушную мертвую руку и поприветствовал Ленина. Замолкли тогда все звери и птицы, и даже ветер замолк, и вода перестала плескаться о гранитный берег. «Я здесь!» — крикнул Ильичу краснофлотец, и на костяном лице его сияла вечная улыбка «Веселого Роджера». Прошел он строевым шагом к огромному артиллерийскому орудию, установленному на носу, придвинул к нему старинный стул с изогнутыми ножками и сел. Под затвор пушки было вмонтировано пианино: краснофлотец откинул крышку и с силой втопил пальцы в пожелтевшие клавиши. Громко загудел ствол, и орудие монотонно запело тяжелым органным звуком; то был «Интернационал». Весь Ленинград услышал его, и тотчас поднялись из земли мертвые красноармейцы в пыльных, оборванных шинелях. Все они были убиты, когда пал Ленинград, но закоченевшие пальцы их, мертвой хваткой сжимающие винтовки, не разжались за все это время; и теперь красноармейцы встали из-под земли, костлявые, древние, встали и двинулись маршем по Невскому проспекту. «Мы здесь!» — крикнули они Ленину стройным хором. Улыбнулся им Ленин.