В. Коваленко - Внук кавалергарда Страница 30

Николай метнул нож плоскомордому в грудь и бросился в спальню к горилле.

В это самое время зазвенело разбитое стекло, и пуля ожгла ему предплечье. Николай, перевернув круглый стол, спрятался за ним, успев крикнуть Машеньке:

— Лежите!

За окном стреляли еще два раза, но оба раза попадали в стол.

— Стрелок хренов, но с глушаком работает, тварь, — обозлился на неизвестного стрелка Николай. И тут горилла, отшвырнув подушку, шагнул решительно к нему, прикрыв от выстрелов из-за окна.

За окном происходило что-то непонятное. Грохнули еще два выстрела, но уже из пистолета Макарова. Стрелявший в окно вскрикнул, и было слышно, как он упал.

«Помощь подоспела», — догадался Николай и щучкой через стол нырнул на гориллу. И они в яростной схватке, стиснув зубы, покатились по полу. Горилла подмял его и полез в карман за пистолетом. В это время поднявшаяся на ноги Машенька схватила табуретку и опустила мнимому милиционеру на голову. Тот очумело дернулся и ослабил хватку. Николай тут же сбросил его и захватил со спины за шею, на излом. Горилла было дернулся, но хрустнули шейные позвонки. Николай разжал руки, и он тряпочно упал на пол.

Опираясь на крышку перевернутого стола, он устало поднялся и улыбнулся онемевшей Машеньке:

— Смотрю, боевая подруга, у тебя стало нормой трескать чем-нибудь по голове.

Машенька как-то механически трясла головой, вдруг кинулась к плачущему Никитушке и истерично заголосила.

Никита принялся гладить ее по голове и успокаивающе шептал:

— Не плачь, мама, не плачь, папка ведь всех победил. Он сильный, самый сильный, — а сам заливался слезами.

Николая растрогали и обрадовали слова ребенка, он не назвал их, как раньше, дядей и тетей, а мамой и папой. Это было самой великой наградой за сегодняшнюю схватку.

«Шок, это пройдет, — подумал он о Машеньке и Никитке, включая свет на веранду и двор. — Кто же мне помог»? — гадал он, выходя на крыльцо.

К воротам стали собираться разбуженные выстрелами соседи, а по длинной улице деревни раздался вой милицейской сирены.

Горбатенький мужичок лежал с простреленным бедром под тополем у забора и болезненно скулил.

Николай спустился к нему, постоял, посмотрел молча на перекошенное страхом лицо, плюнул в него смачно:

— Вот так горбатых лечат, урод хренов. — И пошел к колодцу, откуда раздавались слезливые голоса.

Там на расстеленном одеяле лежала раненая Римма:

— Вот хотела помочь тебе, — увидев Николая, зашептала она, — да не вышло.

— Ты лежи, лежи, — испуганно перебила ее мать, — сейчас «скорая» подъедет. Мы уже вызвали, по какому-то мобильному, ну, такой ручной телефон. Сказали — едем. Ждите.

Теща мочила в колодезном ведре платки и накладывала Римме на живот.

— Я зря крикнула ему «Руки вверх» и предупредительно выстрелила в воздух, а он в это время стрелял в меня. И попал в живот. Я потом, уже раненая, стреляла в него и, кажется, тоже ранила.

— Ты очень серьезно его ранила, он валяется, как собака, под забором, ты очень меткий стрелок, Римма, и очень помогла мне в схватке.

Николай взял руку девушки и стал гладить.

— Ты только ни о чем не переживай, все будет хорошо, вон и врачи приехали, — кивнул он на приближающихся людей в белых халатах.

Они оттеснили Николая от Риммы, и он присел невдалеке на перевернутые сани.

Рядом присел майор-милиционер и протянул пачку сигарет. Николай закурил и вернул пачку оперативнику.

— Малость не успели мы, область предупредила, а у нас, как всегда, машина поломалась. Ездим на старье и никуда не успеваем, — поджав губы, вздохнул он.

Николай успокаивающе похлопал его по плечу:

— Да я не в претензии, майор, сами справились, вот только жаль следователя Римму. Глупо пострадала девчушка. Вроде бойкая такая, а так обмишурилась с этим уродом, — вспылил он.

Из дома с Никитой на руках вышла Маша и направилась к обсуждающим между собой происшествие бабкам. За ней из дома стали выходить люди в халатах с носилками. На одних лежал горилла, а из-под простыни безжизненно свисала татуированная кисть руки.

— Отыгрался хрен на скрипке. На глушняк, — глядя на траурную процессию, констатировал майор и щелчком запустил окурок в садовую бочку.

— Сколько их? — спросил Николай и кивнул на покойника.

— А ты не знаешь? — удивился следователь. — Один труп и двое раненых. Один из пистолета, второй ножом. Но на всех есть розыскные данные по области. Так что у тебя была необходимая самооборона.

— А тот, что косил под врача, где он? — с тревогой спросил Николай.

— Его первым повязали, — хмыкнул опер.

— Значит, моей матушке больше не угрожает расправа.

— Нет! — твердо заявил майор. — Все кончилось, и слава Богу. — Он пожал руку на прощание: — Бывай, десантура. — И резко свистнул молоденькому лейтенанту:

— Давай отправляйтесь, я следом.

Подошла медсестра и предложила перевязку Николаю.

8

Затаившаяся в ночи степь оживала. Как серебристые волны, кипела под ветерком ковыль-трава, пересвистывались настороженно суслики, и парил коршун в рассветной вышине.

Николай вытащил Никитку из салона машины и сказал:

— Ну, молодец, Никитушка, попрощайся с родной степью года на три. Раньше не сможем приехать.

— А пащему? — хлопая глазами, спросил Никита.

— Служба, сын, служба нас задержит, — вытер щеку мальчишки Николай. — Вырастешь, сам узнаешь, что такое быть служивым человеком.

— А энто што у тепя, пап? — с любопытством спросил Никитка, указывая пальчиком на ордена на груди отца.

— Это отметки его больших драк, — крикнула из «Жигулей» Машенька, — лезет, куда не надо, а потом получает дырки на теле и эти железки на грудь. И еще гордится.

Николай присел перед мальчишкой на корточки и, поправляя на нем фуражечку сказал:

— А ты очень смелый казачок, как кинулся заступаться за мамку когда ее плохой дяденька толкнул. Испугался, должно быть?

Никитушка поковырялся в ухе и, сморщившись, закивал головой. Ему были неприятны эти воспоминания.

— А бауски посиму с нами не поехали?

— Бабушки поедут на зиму в Санкт-Петербург, а на лето будут приезжать сюда, в деревню, а к нам они не захотели ехать, — ответила Никитке Маша и тут же добавила нетерпеливо: — садитесь живее, пора уже ехать на станцию. Скоро поезд придет.

— В Сызрань бы заехать, да этот баламут забыл адрес дать, — крякнул, сажая Никиту на колени, Николай. — Поехали, Петро, — сказал он водителю «Жигулей», и машина плавно тронулась по степной дороге. Лишь серебристый ковыль неустанно махал им вслед своими ластистыми метелками, словно шептал им добрые слова на дальнюю дорогу.

Рассказы

Внук кавалергарда

Комбат Кехоев высок и смугл. Тонкий с кавказской горбинкой нос и иссиня-черная подкова казачьих усов делают его еще мальчишеское лицо картинно-мужественным. Хрупкость молодого тела обманчива, как первый лед, на самом деле он силен и ловок, как испанский тореадор. Солдаты его батальона не раз убеждались в этом, дойдя с врагом до рукопашной. Осторожность, равная звериной чуткости, ставит его на равных с опытными командирами. При всех своих удивительных способностях одна беда, одна бередящая рана у комбата — возраст. Ни роскошные усы; ни деланый бас не могут скрыть его яркой молодости, как не может булыжная мостовая заглушить роста весенней, рвущейся к солнцу травы.

Новоназначенный командир дивизии, объезжая с проверкой свое боевое хозяйство, заглянул и в прославленный батальон Кехоева. Встретившись в траншее с майором, в удивлении генеральскую папаху на затылок сбил:

— Да сколько ж вам лет, батенька? — спросил, перекидывая взгляд с панциря орденов на груди лихого комбата на его юное лицо.

— Двадцать один, — залившись краской смущения, ответил майор.

— Ба-а, — восторгнулся комдив, — с такой прытью вы, батенька, как пить дать, к сорока годам в маршалы сиганете.

— Да уж война к концу, — ревниво вставил адъютант генерала, но, поняв, что сморозил глупость, виновато потупил глаза.

Генерал окинул адъютанта ледяным взглядом:

— Умной голове офицера и его храброму сердцу мирная жизнь никогда не была помехой для карьеры. Так, комиссар? — повернул он голову к седому тучному полковнику.

Тот соглашательски кивнул головой и, заикаясь от недавней контузии, скорее пропел, чем проговорил:

— Б-будь в-в н-начале в-войны у меня такие д-джигиты, я бы с п-полком задницей в В-волгу не п-плюхнулся, — и, откашлявшись в кулак, почти нормальным голосом ровно заключил:

— Да, впрочем, и тогда храбрых толковых офицеров хватало, а в-вот т-техника была жидковата, не то, что теперь.