Джон Гарднер - Никелевая гора. Королевский гамбит. Рассказы Страница 30

— Позаботься о своем приятеле.

После этого она захлопнула дверь и вернулась дожаривать сало. В кухню вошел Джимми, совсем нагишом, и мать, ткнув в его сторону пальцем, послала его в спальню за одеждой.

— Не хочу, — сказал он.

Она сказала:

— Джимми Сомс, сейчас же ступай и принеси свои вещи или я тебя так выпорю, что в жизни не забудешь.

Двухлетний Джимми двинулся к лестнице — не подчиняясь, а просто от растерянности, готовясь заплакать. Мать сказала:

— Прекрати!

Она расстелила на столе бумажные полотенца, чтобы подсушить поджаренное сало, а сама прислушивалась, как он с плачем, очень медленно взбирается вверх по ступенькам. Одежек он, конечно, не найдет. Забудет, зачем пришел, уже через три секунды, наткнется на какую-нибудь куклу или пожарную машину или — скорей всего — заберется в кроватку и будет плакать. Придется ей пойти наверх и успокоить его, разыскать самой его одежки и одеть ребенка. Пришел бы, что ли, Генри наконец. И как раз в эту минуту появился Генри. Она свирепо сказала:

— Прости мою несдержанность. Я себя неважно чувствую.

— Да ничего, — ответил он. — Дай-ка я тебе помогу. — Он взял лопаточку.

— Генри, от тебя воняет, — сказала она. — Ты когда в последний раз принимал ванну?

Тут в спальне рядом с кухней раздался грохот, и оба они вздрогнули. Генри затеребил губу, опустив глаза в пол. Кэлли глубоко вздохнула:

— Старинный кувшин твоей мамы, — проговорила она. Он кивнул. Кэлли отрешенно сказала. — Ты его спроси, он хочет есть?

А вот Джимми, тот совсем не хотел есть. Сидя на высоком стульчике, он ковырял ложечкой в яичном желтке, а сам не спускал глаз с Саймона Бейла. Генри сидел с чопорным и принужденным видом, и очки в стальной оправе плюс непроницаемое выражение лица создавали впечатление, будто он весь поглощен какой-то мрачной думой; но он не мог не обращать внимания на то, как Саймон ест, и не мог не догадаться, по какой причине Кэлли внезапно отложила ложку и без всякой нужды стала возиться с кофейником. Саймон сидел. Скрючившись чуть ли не вдвое, небритый, почти касаясь ртом тарелки, подгребал к ее краю яичницу перевернутой, как ложка, вилкой и в случае необходимости пособлял себе растрескавшимся черным пальцем. Иногда, как будто чувствуя, что что-то не так, но не догадываясь, что же именно, он с панической улыбкой вскидывал взгляд то на Генри, то на Джимми, но не произносил ни слова, а по временам, казалось, вовсе забывал об их существовании. Генри было и жаль его и противно смотреть. На глаза Саймону Бейлу вдруг набегали слезы, и он вытаскивал до неправдоподобия измятый и замызганный носовой платок и сморкался с трубным звуком, до того напоминавшим звук совершенно неприличный, что всякий раз Кэлли у него за спиной оглядывалась и недоуменно подымала брови. Она пододвинула к нему кофе, отстраняясь от него, как от чумы, и спросила:

— Вам положить еще яичницы?

Последствий этого вопроса никто не ожидал. Саймон устремил на Кэлли трагичный, страдальческий взгляд, сказал:

— Простите… — и вдруг заплакал.

У Кэлли поползли вверх брови, она поколебалась, потом обогнула угол стола, подошла к Саймону и протянула руку, как бы желая до него дотронуться, но тут же ее отдернула.

— Будет вам, — сказала она почти нежно.

Джимми сказал:

— Дядя плачет.

— Тихо, — сказал Генри.

— Моя жена, — всхлипывал Саймон. — Господи…

Тогда Кэлли все-таки положила ему на спину руку и стала успокаивать, как ребенка: — Тш-ш, тш-ш, — но это прикосновение раскрыло все шлюзы его сердца, и он зарыдал. Совершенно неожиданно расплакался и Джимми, зашелся горьким плачем; и Саймон жестом человека, который сам едва ли сознает, что делает, вслепую протянул к его стульчику руку и стал похлопывать по перекладине, бормоча: — Благослови… несущественно… — перепачкал в желтке пальцы, и тут уж Генри тоже пустил слезу.

— Ну, ну, ладно, все в порядке, — с напускной строгостью сказала Кэлли, а тем временем слезы катились по ее щекам, и лицо ее, как прежде, оставалось изумленным. — Все будет в порядке, Саймон, мы позаботимся о вас; ну, хватит же.

Всю комнату заполнял свет солнца и запах кофе, благоуханного, как райская любовь, и Саймон высморкался. Генри снял очки и хотел было попросить у Кэлли носовой платок, но передумал и сходил за бумажной салфеткой, а чистый край потом дал Кэлли, и она взяла было, но, поколебавшись, вытащила себе новую.

— Саймон, — сказала Кэлли, — вы непременно должны посмотреть наш сад!

— Я тоже, — сказал Джимми, заранее готовясь состроить обиженную рожицу, если ему не разрешат.

Все засмеялись, даже Саймон (но жутким смехом, подумала Кэлли и в тот же миг, когда подумала, извинила его… почти), а Генри встал со стула и сказал:

— Джимми, покажи Саймону, где у нас кроличьи следы.

Генри вынул Джимми из стульчика, а Кэлли помогла Саймону встать и повела его к дверям так осторожно, словно он был древний, древний старичок.

— Благодарю вас, — сказал Саймон. — Простите. — Он высморкался, слегка расправил плечи, улыбнулся своей идиотской улыбкой и с порога глянул в зеленое утро. — Хвала, — сказал он. В морщины у него на шее въелась грязь, и волосы были давно не стрижены.

— Хочешь взять Саймона за руку, Джимми? — спросила Кэлли.

Джимми немного подумал, снизу вверх глядя на Саймона, а тот, осклабившись, взглянул на малыша и протянул ему похожую на клешню руку, которая безжизненно, как бы испуганно, застыла в воздухе. Джимми подумал и взял его за руку. Генри рассмеялся, и мгновение спустя Кэлли рассмеялась тоже.

К вечеру пришла мать Кэлли, помочь в закусочной. Это была плотная решительная маленькая женщина с седоватыми, стального цвета волосами, миловидным лицом и ямочками у локтей. О себе она говорила, что она «артистическая натура»: играла на органе в церкви и на пианино. Ей нравилось работать в закусочной, которую она склонна была считать скорее собственностью Кэлли, чем Генри. В «Привале» и в самом деле многое изменилось с тех пор, как Генри Сомс стал мужем Кэлли: стены заново окрашены, на полу новый линолеум, яркие искусственные цветы на столах. И у Кэлли тоже была артистическая жилка; этим она, вне всякого сомнения, пошла в дядю Эла — Эл был дядей ее матери и писал маслом сцены сельской жизни на вымышленные сюжеты… одна из его картин — она называлась «Летний вечер» — висела у Кэлли в столовой. Труд официантки Элинор Уэлс никогда не считала почетным, но ведь совсем иное дело, если хозяйка заведения твоя родная дочь, а среди столиков с важным видом снует твой родной внучек и вовсю размахивает ручонкой. Тогда это уже, как она выражалась, семейная столовая, люди ходят туда целыми семьями, и в один прекрасный день — как знать? — она, может быть, расширится и превратится в настоящий первоклассный ресторан вроде слейтерского «Каплуна на вертеле». Миссис Уэлс даже рискнула разок-другой упомянуть об этом в разговоре с Кэлли, и хотя та ничего не сказала в ответ, но услышать-то она услышала и, помяните мое слово, на досуге все обдумает. С тех пор Элли Уэлс, отправляясь в «Привал», облачалась в черное платье, приличествующее хозяйке гостиницы, и белый передничек, купленный специально с этой целью, и все, что она делала, было исполнено грации. Фрэнк, ее муж, заметил по этому поводу (присовокупив полдюжины словечек, повторять которые Элли не считала возможным): «Недаром все зятья терпеть не могут тещ», — но что он смыслит? Разве он способен понять Генри Сомса так, как она? Генри ценит ее помощь, он с уважением, с искренним уважением к ней относится. Ее доводы он всегда выслушивает очень терпеливо и внимательно (хороший человек, действительно хороший человек) и если подумает как следует, то почти всегда с ней соглашается (чего с Фрэнком не случалось отродясь). Собственно, поэтому она и явилась нынче в закусочную.

Но говорить она ничего не стала.

Она с первой же минуты уловила какую-то напряженность, как-то не так они между собою разговаривали, Генри и ее дочь. То ли друг на друга злятся, то ли еще что — не поймешь. Джимми гулял в садике с тем человеком, и единственное, что могла сделать Элли Уэлс, — стиснуть зубы и сохранить невозмутимый вид. Время от времени она поглядывала на них в окно, когда зять и дочь выходили из комнаты, и пока как будто все было в порядке. Тем не менее от одного только его присутствия ее сердце бешено колотилось. Кэлли такая наивная. «Совсем дитя», — подумала она. (Как тогда, когда у озера на пикнике, устроенном баптистской общиной, она позволила тому горожанину, совершенно незнакомому человеку, расчесать ей волосы. Или когда на автобусной станции оставила свой кошелек какой-то женщине.) И тем не менее Элли полировала кольца для салфеток и ни во что не вмешивалась, просто ждала.

Тот человек сидел на скамейке, как бродяга при дороге. Подбородок у него зарос щетиной, одежда — вся в грязи, и ноги он поставил очень странно: колени вместе, носки — тоже, пятки врозь. Руками он уперся в колени, а взгляд телячьих глаз был прикован к земле. Иногда Джимми с ним заговаривал, и тот вскидывал голову и улыбался, и даже, кажется, похлопывал его по спине и что-то отвечал (Элли отдала бы полдоллара, чтобы послушать, о чем они толкуют), по потом снова отключался и пялился в землю, и, к огромному облегчению Элли Уэлс, Джимми отходил от него прочь.