Себастьян Фолкс - Там, где билось мое сердце Страница 30

– Но это действительно был прорыв, – сказал Перейра. – Я про генетику.

– Прорыв в те сферы, куда вторгаться было совсем не обязательно. Да и не нужно. Больше того. Хваленая уникальная человеческая способность осознавать свое «я», похоже, фикция.

– Допустим.

– Наша индивидуальность – это паталогия вроде нервного тика. Аномальная способность произвольно привязывать эпизоды своего физического существование к событийной памяти. Вот и все чудо нашей разумной человеческой природы… Мутация, породившая иллюзию.

– Но она-то и дала нам преимущество перед неразумными предками. Преимущество, закрепившееся и передавшееся по наследству.

– Разумеется, – согласился я. – Таков принцип естественного отбора. Самообман, конечно, был полезен для вида, иначе бы не закрепился как наследственный признак.

Самка богомола пожирает своего партнера, это идет ей впрок. Но хорошего в этом мало. В общем, все шедевры Леонардо да Винчи я с радостью обменял бы на счастливое неведение, в котором жили мои неразумные пращуры. И стал бы частью природы. А не взломщиком с Каиновой печатью.

Мы секунду-другую вслушивались в ночные звуки, проникавшие внутрь сквозь раскрытые стеклянные створки. Сердце у меня противно стучало, гулко и часто.

– Трудно, наверное, жить с таким настроением, – сказал Перейра, – беспросветный пессимизм.

– Это не пессимизм, – сказал я. – Всего лишь логические выводы из прошлого на основании общеизвестных событий. И от завтрашнего дня я не жду ничего, называйте меня хоть оптимистом, хоть пессимистом.

– Вы все еще верите, что определенные кусочки нервной ткани – это главные вершители человеческой жизни?

– Да, конечно. Я говорю не о статичной клетке или группе нейронов, а об их динамическом взаимодействии. О химической или электрической активности.

– То есть о сугубо материальном, физическом воздействии.

– Ну да. Все наши иллюзии, мечты, абстрактные образы искусства или больного воображения – вещи иллюзорные и похожие на волшебные грезы. Все эти красоты проклюнулись из горсточки клеток, не совсем корректно сгруппировавшихся. Тем не менее они остаются клетками, реальной субстанцией, обладающей реальной массой.

– Тут я полностью с вами согласен. Парадокс психиатрии, – голос Перейры стал менее суровым. – То, что нам кажется мыслью или чувством, на самом деле, похоже, лишь функция материи… о чем вы так ярко пишете в своей книге о немногих избранных.

Я не ответил. Говорить о «Немногих избранных» не хотелось.

У Перейры был усталый вид, но, вероятно почувствовав свое преимущество, он никак не хотел угомониться.

– С такими установками жить очень сложно, не так ли? – спросил он. – Полагаю, это вынуждает целиком и полностью сосредоточиться на себе?

– Правильно полагаете, – признал я. – Живу сам по себе и для себя. Я старался добиться контакта с близкими мне людьми. Я изо всех сил старался быть альтруистом. Потратил на это долгие годы.

– Я помню несколько весьма трогательных фрагментов из вашей книги, где описано…

– Все это чушь, чудовищное заблуждение. И главное – антинаучное.

– Поэтому вы так удручены и ожесточены?

– Нет, не поэтому. Я удручен тем, что принадлежу к классу неполноценных существ, которые возникли в результате кошмарной мутации. Катастрофической ошибки природы. А теперь я пошел спать. Доброй ночи.

Я поднялся и пошатываясь направился к двери.

Глава седьмая

В воспоминаниях о своем фронтовом прошлом я подошел к критическому моменту. И было непонятно, стоит ли выкладывать Перейре все как на духу. К тому же после достаточно резкой вчерашней полемики, ему, возможно, расхочется меня слушать.

Как ни странно, утром он был очень любезен. Пришел из сада, когда я уже заканчивал завтрак.

– Доброе утро, мистер Хендрикс. Зашел сообщить, что заказал катер на завтра, на восемь утра, чтобы вы могли спокойно добраться до аэропорта. Надеюсь, вы еще сюда приедете. По-моему, нам многое нужно обсудить, прежде чем мы придем к окончательному решению относительно наших дел.

– Да, вы правы. Я так много и долго рассказывал о себе, что не успел поговорить о вашей работе и о том, каковы, собственно, полномочия и обязанности душеприказчика.

– Должен попросить у вас прощения, – сказал Перейра. – Я понимаю, что замучил вас своим неуемным любопытством. Буду счастлив ответить на любые ваши вопросы, но, думаю, это уже в другой раз.

– Мне было у вас очень хорошо. Спасибо.

– До вашего отбытия я бы с удовольствием послушал, чем завершилось ваше пребывание в Италии. Если вы, конечно, не против.

Я был не против. Мы прошли в дальний конец лужайки и сели рядышком на скамейку под раскидистыми пиниями. Перед нами расстилалось море.

Дональд Сидвелл, тоже приходивший в себя после ранения, присоединился ко мне летом 1944 года, и мы вместе отбыли в отпуск. Шла вторая его неделя, когда мы приехали на позаимствованной у знакомых машине в рыбацкую деревушку на берегу Тирренского моря. С нами были полагающиеся нам по званию денщики. У Дональда – рядовой Онионс, у меня – рядовой Уинтер, долговязый, с вечно скорбной физиономией, опекавший меня как нянька. Плавать ни тот, ни другой не умели, и оба сидели с пивом под навесом кафе; мы с Дональдом устроились на песочке, поближе к воде. И были мы там одни, никого больше.

К причалу, возвышавшемуся над мелководьем перпендикулярно берегу, были пришвартованы несколько яликов. Оканчивался этот деревянный помост на нормальной, чтобы нырнуть, глубине. Что мы и делали, отбегая перед прыжком, подтрунивая друг над другом и стараясь прыгнуть подальше. Пока мы ныряли, увидели, как по песочку бредут три женщины. Одна, лет сорока, была в полосатой тунике и широкополой соломенной шляпе, которые сняла только на самом берегу. Спутницы ее, похоже, мои ровесницы, были в одних купальниках. Войдя в теплую прозрачную воду, они приветственно помахали нам и стали подныривать под волны. В отличие от англичанок они не прятали волосы под резиновыми шапочками, мокрые пряди привольно струились по плечам и спинам. В пятидесяти ярдах от кромки прибоя была платформа на плаву, они взобрались на нее и легли – обсыхать на солнышке. Мы с Дональдом, желая развлечь дам, совершили еще по одному прыжку, хотя у меня уже настойчиво ныло плечо.

– Как тебе мысль присоединиться к этой троице? – спросил Дональд, приготовившись снова сигануть в воду.

– А я и не знал, что в списке твоих увлечений фигурируют представительницы прекрасного пола.

– Еще как фигурируют. Они почти на первой позиции. Между Иоганном Себастьяном Бахом и «Хиллманом-Уизардом».

– А это кто такой?

– Компактный шестицилиндровый автомобильчик, был у меня когда-то.

– По-итальянски говоришь?

– Немного. – Дональд близоруко прищурился. – После школы меня посылали доучиваться в Рим, на три месяца. А ты?

– Понимаю, когда говорят медленно, лучше, если с английским акцентом. Но могу вспомнить что-нибудь на латыни. Горация, например.

– Не слишком ли он груб для дамских ушей?

Спрыгнув с причала, мы поплыли к платформе и, ухватившись за край, представились. Старшая оказалась американкой. Лили Гринслейд, приехала из Коннектикута. В начале войны добровольно записалась в Красный Крест, ее откомандировали в Неаполь, а оттуда уже в наш городок на побережье. Ее спутницами были сестры, Магда и Луиза. Я был настолько очарован этими созданиями, что не особо вникал в то, что они тут, на юге, делают, хотя понял, что вообще-то они из Генуи, северянки, значит. Магда в любой другой женской компании была бы неотразима. Но у Луизы бедра были гораздо изящнее, и тонкие волоски под мышками напоминали только-только проросшие усики юнца, тогда как у Магды поросль была жесткой и густой. Обе сестры были черноволосы, типичные лигурийки, а благодаря купальникам любой мог сразу оценить их красоту. Все наши знакомые итальянки держались раскованно. Я поначалу не мог понять: это национальная черта или следствие военного времени, заставляющего воспринимать сдержанность как нелепую условность. Позже я узнал, что больше половины южанок в оккупированной Италии крутили романы ради денег. Вряд ли обе сестрички зарабатывали подобным образом. Впрочем, тогда меня это мало заботило.

– Я рассказал им, какой ты герой, – доложил Дональд, немного поговорив с ними на итальянском. – Покажи свою рану.

Он прикоснулся пальцем к моему шраму на плече, который при ярком солнечном свете выглядел не слишком впечатляюще. Сам-то Дональд в отличие от меня был весь изранен, но запретил об этом упоминать.

– Niente, – сказал я. В смысле, пустяк, не стоящий внимания.

Магда спросила, как нам удалось победить Кессельринга, хозяйничавшего в Южной Италии. Я рассказал им на английском, что Дональд самолично, без единого помощника вытурил Generalfeldmarschall назад во Флоренцию, пиная его в задницу, обтянутую генеральскими галифе. Лили перевела, Магда расхохоталась. Видно было, что Луиза все поняла и без перевода, но почему-то сделала вид, что не поняла. Она лишь улыбнулась и отвела глаза.