Дойвбер Левин - Вольные штаты Славичи: Избранная проза Страница 30

— Ты откуда это? — спросил Бер.

Антон ответил не сразу. Он присел на ступеньке крыльца, рядом с Бером, смачно зевнул, почесал спину, грудь, потом достал из кармана кисет с самосейкой, поднес Беру — «Хошь?» — закурил и только тогда ответил и то вяло как-то, через силу:

— Тута, — сказал он, — близко. Застенковский Авсей, знаешь? — сына женил, Игната. Хлебнули малость. Они-то еще гуляют, а я, видишь ли, до хаты, спать. С утра в кузню. Рабочий, видишь ли, человек. Им-то, мужикам, лафа, гуляй, сколько влезет, хоть до свету. Мужик-то ноне, видишь ли, барином заделался. А нам нельзя. Трудом кормимся. Верно?

— Тебя сегодня спрашивали, Антон, — сказал Степа, — двое. Один — очкастый, а другой на дезертира похож, толсторожий, в лаптях.

— Знаю, — сказал Антон, — заходили. Заказчики, елки-палки. — Антон презрительно фыркнул. — Показывает железное кольцо, очкастый-то, поломанное. «Запаяй», — говорит. «Не, — говорю, — я сделать вам как след не могу. Больно тонкая, видишь ли, штука. Не по нам. Идите, говорю, к другому кому». А потом насчет самогону спросили. Я их тогда к твоему батьке, Степа, послал. Один ведь он, видишь ли, на все Славичи благодетель такой.

Степа скривился. Ехидный, холера. Скользкий мужик. С ним сцепишься — и не рад будешь.

— Он уж больше не торгует, — сказал Степа.

— Не торгует, говоришь? — повторил Антон, — не бойсь. Для хорошего человека у него бутылочка про запас найдется. Завалящая какая. А самогонщик он здоровый. Чисто работает, хорошо. Это верно. Не самогон — спирт, настоящий спирт, ей-богу. Агроном недавно брал — нахвалиться не мог: «Хоть, говорит, американскому царю на ужин, и то не стыдно».

— В Америке нет царя, — сказал Бер.

— Скажи ты! — удивился Антон. — Там что же значит: советы или как?

— Президент, — сказал Бер.

— Учредиловка вроде? Так, так, понимаем.

Некоторое время Антон молчал. Он потягивался, что сытый кот, скреб бороду, протяжно зевал «а-а-а, господи», но потом, как бы спохватившись, что сидеть так и зевать невежливо, равнодушно сказал:

— Есть слышок будто бандиты близко, — сказал он, — ти правда это?

— Тебе кто говорил? — быстро спросил Бер.

— Не упомню, — неопределенно ответил Антон, — говорили. Верно это?

— Не знаю, — промычал Бер.

— Думается — брешут, — сам себе ответил Антон, — не полезут они на огонь, побоятся. Они, видишь ли, не дюже храбрые ребята. Самогонку дуть — это они молодцы, а как до боя, так они не тае. Кабы они знали, что охраны нет, тогда может решились бы, а теперь-то, думается, не полезут, побоятся. Верно?

Не дождавшись ответа, Антон заговорил опять.

— Вот объясни ты мне, мил человек, — сказал он, обращаясь к Беру, — как это так. Я что-то, по дурости, не понимаю. Вот савецкая власть говорит: «Все, которые трудящие, — братья, товарищи, значит». Верно? А кто-кто, крестьяне-то уж в сам деле трудящие. Что «баре» — это я смеялся. Крестьянин, он большой труженик. Верно? А гляди, милый человек, что получается: одни-то крестьяне идут в камитеты бедноты, в камунисты, другие — в банды, в «зеленые». И режут друг друга, стреляют, насильничают. А чего? Ей богу, не пойму. По дурости или как, а не понимаю. По мне, знаешь ли, жили бы все мирно, по-братски, по-товарищески, значит. Бог-то у всех один. А жисть каждому дорога. Вот и жили бы тихо, полюбовно, без драки и всем бы хорошо. Верно?

Бер вдрут сердито засопел носом, заворочался.

— Слыхали, — сказал он, — старые сказки.

— Верно, — охотно согласился Антон, — про это давно уже говорили. Все больше духовного званья особы, конешно. Поп там из евангелия читал или так, проповедник какой. А только иной раз и духовная, видишь ли, особа скажет впрок и евангелие не соврет. Вот говорят — граф Толстой так тот очень даже уважал евангелие. Попов не любил, а евангелие уважал. А може, это я все по глупости говорю. Человек-то я, видишь ли, необразованный, темный. Вам-то нынешним, молодым, видней, конешно. Но по мне, по-стариковски, выходит, что так: коли братья, товарищи, то уж и живите по-братски. Это по-мне значит, по-стариковски.

— Ты чего врешь? — сказал Бер. — Какой ты старик? Тебе сколько?

— Сорок три года, милок, — с достоинством ответил Антон, — срок, знаешь ли, не малый.

— «Не малый», — Бер хмыкнул, — а мне сорок шесть. По-твоему, мне что? Тоже в старики записаться?

— Кому как, конешно, — Антон встал, — пойду, посплю, — сказал он, зевая, — что-то спать охота. До свиданья, товарищи. — И дородный, величавый, как гусак, неторопливо зашагал по улице.

— Вредный мужик, — тихо вслед ему сказал Бер, — гадина.

— Ходит, все хо-одит, — протянул Меер, — вынюхивает.

— Сынку потом доложит, — сказал Никита, — у него сын, Ефрем, в офицерах служит или у бандитов он. Шут его знает.

— Да и шпионы к нему не зря наведывались, — сказал Степа, — было верно о чем поговорить-то.

— Не без того, — сказал Бер. — Знаешь, Меер, поди-ка сейчас за ним. А? Проследи, домой ли он или куда. Навряд ли он у Евсея был. Сомнительно. И не домой он отсюда. Врет. Проверь, одним словом. Ладно?

— Ладно. — Меер встал и, как всегда, угрюмо начал собираться; застегнул куртку на все пуговицы, надвинул поглубже шапку, дунул зачем-то в ствол винтовки.

— Живей, парень, — сказал Степа, — а то пока ты соберешься, Антон состарится и помрет.

— Не горит, — мрачно сказал Меер, — успеется.

Он спустился с крыльца и сразу же пропал, стал невидим. Тьма была такая густая и плотная, что казалось ее можно рубить топором. Только слышно было, как они шагают оба: Антон и Меер. Антон не спеша и твердо ставит нога, а Меер семенит, догоняет.

Вдруг где-то на Пробойной загорелся огонек. Огонек вспыхнул и потух и раздался долгий оглушительный свист. И опять загорелся огонек.

— Косой, — сказал Степа, — карнач.

Бер приложил к губам свисток и ответил таким же переливчатым, как бы захлебывающимся свистом. Все в порядке, карнач! Все на месте!

Вскоре появился и сам Леша, шумный, запыхавшийся, шапка набекрень, в руке карманный фонарик. Леша был не один. За ним, как тень, ходил помнач, молчаливый, губастый Мота, а сбоку, то залетая вперед, то отскакивая назад, шаром катился Сонин — учитель местной школы, круглый жирный человек, лысый, краснощекий, в бархатных шароварах и в чесучовой толстовке, крепыш, обжора и болтун.

Удивительный это был человек, Сонин. Купаться он ходил верст за десять от Славичей, озеро нашел, по его словам, целебное. А то и так: пойдет шататься по большим и малым дорогам и пропадет на неделю, на две. Хлебом накормит встречный мужик, воды напьется в ручье, поспит в лесу, во мху, на полянке. Вернется и, не заглядывая домой, сразу же в школу: «Ну-с, сверчки запечные, на чем мы третьего дня остановились?» «Не третьего дня, а две недели тому назад», — поправит его кто-либо из учеников побойчее. «Что ты, братец? — искренно удивится Сонин, — неужели две недели? Да все равно. Валяй». Но едва начнется чтение, как Сонин упадет головой на стол и захрапит на все Славичи. Чудак человек.

Легко помахивая суковатой дубинкой — а в дубинке без малого полпуда — Сонин катился рядом с Лешей и без умолку тараторил. Слова у него изо рта вылетали такие же жирные и круглые, как он сам. Не слова — лепешки.

— Вам, коммунистам, этого не понять, — продолжал он ранее, по-видимому, начатый разговор, — вы человека сушите, как сушат глину на кирпичи. Всю влагу из него вон. «Партийный человек». «Классовый человек». А я говорю — «Просто человек». «Просто человеку» что надо? Налопаться, чтобы быть сытым, выпить, чтобы быть в духе, — человеку, коллега, влага нужна, не думай — надо ему поработать сколько там требуется, а затем развалиться на лугу, под солнцем и, задрав ноги, зубоскалить с приятелем. И все. Конец. Остальное к нему присобачили. «Классовая борьба». «Классовая ненависть». Чепуха, коллега. Человеку важно одно — чтоб его не трогали. «Не лезь ты ко мне — и я тебя не трону», — вот что «просто человек» хочет. А вы и то, и се, и третье, и десятое. Ерунда, братец. Сочиняете…

— Так что же по-вашему — человек? — кричал обозленный Леша, — скотина? вол? Час пахал — и на травку? Так?

— Во! Во! — восторженно подпрыгивал Сонин — «час пахал и на травку», святая правда, коллега. А вола ты напрасно хаешь. Чудесная скотина. Добродушная. Благородная. Но человек не хуже, не-ет, не хуже. Добродушней и благородней человека нет. Поверь, братец. Только дайте ему волю. Дайте ему жить как хочется — и увидишь…

— Это какому такому человеку? — кричал Леша. — И буржую? и бандиту? Видали! Вот «зеленые» вольно живут. В поле. В лесу. А каковы пташки?

— Чем плохи? Чем плохи? — наскакивал на Лешу Сонин, — чудесные парни. Жрут, пьют, на гармошках играют…

— И режут, — мрачно подсказал Мотэ.

— А вы их почему расстреливаете? — набросился на него Сонин. — Вы к ним добром попробуйте и увидите, что за человеки…