Павел Кочурин - Затылоглазие демиургынизма Страница 30

ОТ АННЫ САВЕЛЬЕВНЫ

ГЛАВА ПЕРВАЯ

1

Анна Савельевна, ровно бы укоренная кончиной дедушки, спрашивала себя, когда надо было самой о чем-то рассудить: "А как бы велел дедушка Данила?" Этим и держала в своей памяти живой образ Данила Игнатьича Корина, свекра, дедушки, как называли все его и в доме, и в Мохове…

Когда настал день Победы — торжество оставшихся в живых и вечной памяти павшим — думалось и страданиям конец. Вернутся домой ушедшие на войну и все наладится, пойдет по-прежнему. Но произошло непонятное и по разумению селян — неладное. Уцелевшие парни и мужики приходили домой совсем непохожими на себя прежних. Побыв, как в гостях, уезжали куда-то, словно отпущенные оттуда на малую побывку. Как бы и не было у них своей деревеньки и прожитой жизни в ней. Лишь больно натосковавшиеся по мирной жизни и больно уставшие от войны хотели мира душевного и искали его в труде и доме. Брались с усердием за незабытую работу, добывая свой трудный хлеб. Но жестким приговором разносился над ними клич: "Первая заповедь!" Ровно неотмененная подать крепостникам. Ты — "заповедный", себе не принадлежишь… Но как исполнить эту "первую заповедь", если сам ты голоден?.. Это забота "ничья". Война мирила. В войну и тебе давались поблажки. А тут всякая забота о своем выживании — грех твой и кара за это. К летней страде прибавлялась и зимняя, все та же "Трудовая повинность" — лесозаготовки. В добавку к налогам — подписка на заем. О займе говорилось — "добровольно-принудительный". В этих словах помимо горькой усмешки был и истинный смысл. Солдатка с малыми детками и немощные старики не отважились бы добровольно отдать скопленную на одежонку полуголым сиротам страдные рубли. Но осознавалось повиновение "высокому долгу" — "Надо". Добровольность и верно — была. Никто не мог сказать, что у него силой, с милиционером, отняли наложенный заем или самообложение. Сам отнимал от себя последнее, перемогая боль рассудком: "Мы-то уж как-нибудь…" Отдал — и как бы душой очистился: "Исполнен долг, волен теперь!" Кончились внутќренние терзания: "Ты свят перед долгом!".

Тяготы такие Анна Савельевна испытала в своем Семеновском. Перебќралась в Мохово — словно попала в другой мир. И здесь все было так же, но где-то радом таилось и доверие к тебн. Понимание и признание — ты отражаешь. Анна не слышала от моховцев обычных жалоб, как проќкормить корову, запастись дровами, где взять хлеба? Каждый знал, что у него есть в лесу страдная полянка и он ее тано выкосить. Овинќник, загорода с картошкой — тоже твое. На это и надейся. Держи и пчел. Моховцы подражали тут друг другу, а вернее своему председатеќлю — дедушке, Данилу Игнатьевичу. Он был для них как бы набольшим в единой семье.

Все, кто работал на ферме, без боязни могли выпить кружку молока. У них в Семеновском тоже пили, но украдкой, запрещалось. Уносили домой, таясь друг друга, в бычьих пузырях. Недоверие и порождало поќрок. Все равно не доверяешь, так уж чего тут… Летом на моховскую ферму бегала голоштанная ребятня. Каждый приносил беремечко травы. Паша, главная на ферме, за это поила ребятишек молоком: "Любите, детки, коровок, они молочко вам дают.

Дедушку за попустительство власам не хвалили… Кивали на него и председатели других колхозов: "У Корня, моховца, колхозники сыты огородами и овинниками, а нам это не позволено". Дедушка отвечал: "А мне, что, позволено? Непозволение заботиться о колхознике!" С непозволением жить проще, без дум своих и боязни, что тебя "прорабоќтают". Перед начальством покаянно отмалчивался, соглашаясь с указаниќями. Секретарю райкома, "Первому", доказывал с уставом в руках о законности своих порядков. Они не выдуманы им, а подсказаны жизнью. Моховский колхоз больше других сдает государству по госпоставкам: мяса, молока, зерна. Соседям кормами помогает. За что же винить его. Секретарь райкома, пожилой, из крестьян, тот же, что был и в войну, остерегал дедушку: "Построже, Игнатьич, построже с народом-то… Да и не больно открыто, молчком… Время такое, тебя и не все поймут. И до области кивки доходят, завистники, жаждя выслужиќться, быть примерными…"

Уполномоченные начинали донимать моховца, называя замшелым с ранней весны. Сначала "за отсебятину": "с пахоќтой и севом запаздывает…" Да ведь кому-то надо быть и в отстающих, иначе передовых на будет, придется их выдумывать". Заканчивался сев и о "моховце" забывали. Летом "чесали" за косьбу для своих коров: "Сеќнокос не закончен, а у него своих стожков в лесу колхозники понаставили". Дедушка и на это приводил цифры, сколько сена в колхозе наќкошено, счет без привирок, приходи проверяй. И тут спрашивал: "У коќго больше-то, гляньте-ка в сводку?.." С жатвой тоже наваливались "за темпы сдачи". "Этот куркуль все бы в свои амбары запрятал". Подводилось итоги выполнения "Первой заповедник", о "куркуле" забываќли. Но ненадолго. Накидывались дополнительные планы на район — хлеба, молока, мяса. И дедушку "брали за бока". С других-то чего взять.

Моховцы это как бы и не больно переживали: не с них берут, а с колхоза. А дедушка страдал. Вместе с ним страдали и все в доме, и сам дом. Будто дом их был с душой. Что-то потрескивало в нем, поќскрипывало, даже вздохи какие-то слышались, будто стены дому, и все, что в нем скорбило. Это томило и Анну, бабушку Анисью и Дмитрия. Да и многих моховцев, несмотря на общее равнодушие в осознание, что всеќго этого и ныне не избежать. Другим еще труднее, так можно ли нам роптать.

Когда казалось, что уже нет сил противиться "игу велений", появлялся невзначай Старик Соколов Яков Филиппович. С его приходом будто все просветлялось. Беседовали за чаем, переговаривались вроде как "ниочем". Неладу нашему на чем держаться, он как пустое слово, выскочит и забывается. А лад в тебе самом, тебе и надо в тихости беречь, чтобы длить жизнь, оставить его и после себя для того же для чего и сам ты жил по предначертанию Творца, Бог хочет тебя оглядом задуматься о жизни, то и проведет тебя по краю гибели, и

заставит тебя увидеть твое безрассудство и твою беспечность.

2

Наша районка — газета "Заря коммунизма", обходила Моховский колќхоз, а вернее, его председателя, дедушку: нетипично, не для примеќра… Из областной газеты тоже не наведывались. Райком не рекоменќдовал: хвалить нельзя, а ругать вроде бы кем-то не велено. Но все же иногда проскакивало, "поглаживали моховского куркуля"… Все сводиќлось к одному: "Вот если бы в Мохове все делалось так, как надо, то и результаты были бы другие". И тут вроде бы кто-то лукавил: какие вот другие?.. Дедушка на такую критику не сетовал: знамо, уполномоќченным надо что-то находить. А результаты — верно, вышли бы не бы не такие, а "как у всех".

Нежданно-негаданно в самый разгар сенокоса, в Мохово заявился корќреспондент аж из самой Москвы, дедушка косил на ближнем заливном лугу. Дома, в конторе, в летнюю пору его нельзя было застать. Посќле дойки коров на дедушкин луг выходили бабушка Анисья и Анна. Сено с этого луга Миша Качагарин отвозил в нагуменник, под крышу. Оно береглось для лошадей и для рабочих быков, для телят и коров после отела.

Корреспондент приехал" на перекладных", добирался на телегах от одной деревни к другой. Мальчишки, сами собиравшиеся на покос умиќнать стога, послали его на "председательский луг", сказав:

— Где же еще дедушке председателю быть, там он, за деревней.

Председатель принял москвича весело. В "Заре коммунизма" только что его "похвалили" за стожки на скрытых лесных лужайках для своих кормилиц. Спросил имя, отчество. Виктор Павлович Цветков, отрекомендовался корреспондент, из центральной газеты.

Сели на скошенную траву, возле дедушкина пиджака и картуза. В каќртузе лежал кисет с махоркой. Перекурили. Дедушка порасспрашивал, как Москва живет. Знамо, разные дела решают, а наше дело простое, сенокос вот, сеном запасайся, и не зевай. Сказав это, дедушка взялся за косу. Виктор Павлович увидел вторую косу, свободную. Дедушка наќсадил ее на колье и взял опробовать. Сказал, что охота вот помахать, давно не кашивал. Снял китель военный, кепку, вместе со своей сумќкой положил все возле дедушкиного пиджака и картуза. Встал в прокос впереди Анны.

Корреспондент был из фронтовиков, недавно демобилизованный. Вроќде и молодой, но в русых волосах на висках проступала седина. Коќсить начал ловко, коса как игрушка ходила в крепких руках. Ноги в ритме взмаха переносили тело на шажок, равный захвату косой травы. Дедушка похвалил косаря, когда прошли прокос. Виктор Павлович призќнался, что в детстве усвоил эту науку. Прокосили до жары. Ни о чем, что касается жизни колхоза, за перекурами не говорили. Только по доќроге к дому Виктор Павлович обмолвился, что с секретарем нашего райкома на совещании познакомился. Он и посоветовал побывать в Мохове. И как бы сторонясь всяких расспросов дедушки о колхозе, сказал, щуря глаза от лучей солнца: