Сергей Есин - Марбург Страница 30

Вряд ли Пастернак, когда вёз от вокзала и обратно молодую жену по той же улице – движение в городе тогда было двустороннее, – заходил в гостиницу, где произошел столь важный в его жизни разговор. Но что он дважды не отводил от гостиницы взгляда, пока она была в сфере обзора, не вызывает у меня сомнений.

Вообще-то хронология влюбленностей немножко нарушена привлечением в свидетели вокзальных ступеней: сначала была Ольга, потом Ида, а потом Евгения. Поэтому, как в кино, сделаем стоп-кадр. Молодая женщина с несколько сонно– мечтательным лицом и неясно очерченной вежливой улыбкой и молодой мужчина, что-то показывающий ей из достопримечательностей. Теперь разделим изображение, современные методы это позволяют, омолодим мужчину на десять лет, на нем уже сюртук его отца, академика живописи, пошива I89I года (то есть чуть ли не совпадает с годом его собственного рождения) и прогоним пленку обратно: юноша, совсем мальчик, худой, нескладный, костлявый, торопится к вокзалу, на поезд! Эдакая мультипликация.

Я продолжаю стоять с пакетом в руках у «Вульворта». Это почти на переходе через улицу. Напротив бывшая гостиница «Zum Ritter» (К рыцарю), где останавливались сестры Высоцкие, Ида! Не отрываясь, смотрю на этот дом. За светофором можно и не следить. В Марбурге уже давно работает школа, где обучают слепых. Все светофоры снабжены специальной трелью, у каждого – она своя, незрячий всегда сможет сориентироваться в городе по мелодии. Пока мелодия, означающая зеленый свет на светофоре, не звучит. Самое время подумать о женском могуществе, о женском очаровании. Пастернак с юности был его пленником. Описать почти невозможно, что нравится нам в изысканности движений, в поворотах шеи, в голосе и общей картине женского портрета. Трудно сказать, что и как нас зачаровывает и потом держит до невозможности дышать. Если есть в мире тайны, то это основная.

Но у Пастернака, как мне кажется, была одна особенность. Он не тот брутальный самец, который, закрыв глаза, идет на сигнал женской плоти. Образы его любимых состоят из деталей женского колдовства. Он, любуясь, рассматривает их по очереди. Его любовь – не любовь с первого взгляда и через дорогу, не образ любимой в окне замка. Ему необходимо тихое общение, разговоры, медленное внедрение в женскую душу и сопряжение своего духовного мира с миром избранницы. Здесь он с молодости стар, как весь девятнадцатый век. Одним словом, он влюбляется в женщин, которых близко и впритык видят его карие, блестящие, малоподвижные как телескоп, глаза. (Как заметила Цветаева: похож на араба и одновременно на его лошадь.) Он всегда любит женщин своего круга, и каких он встречает в своем кругу. Вот почему, наверное, первая его любовь – двоюродная сестра Ольга Фрейденберг. Какая, кстати, осталась уникальная переписка, начатая почти влюбленными молодыми людьми и продолжавшаяся пятьдесят лет. Правда, надо сказать, что, во-первых, оба были влюблены в бумагу, в возможность из слов конструировать свой мир, всё описать, а во-вторых, страсть, видимо, разжигалась тем, что, как много позже, уже опытный аналитик минувшего, Ольга Фрейденберг скажет, что всегда чувствовала себя сестрой ему. На острие ножа.

Влюбленному в ту пору было двадцать лет. На это стоит обратить особое внимание. Это возраст, когда молодые люди еще летают во сне и кости у них трещат от слишком быстрого роста. Был ли это роман прикосновений или предприкосновений? Некоторая библейская ограниченность, когда достаточно узок был племенной спектр, естественно, имел место, да простят мне стилисты этот канцеляризм. Слишком тесны были соприкосновения: дружили отцы, и сестра Леонида Осиповича вышла за другого брата, фантазера, выдумщика и в какой-то мере авантюриста. Всё это было еще заквашено на южном солнце, лете и том единственном месте в мире, где, кажется, сходятся все рулоны земной коры и которое называется Одессой. В Одессе семьи Пастернаков и Фрейденбергов совместно проводили лето. Все дружили. Потом, позже, лето проводили под Малоярославцем, в Оболенском. Место памятное, останавливался здесь Кутузов, есть замечательная старинная церковь.

Рядом лето проводил Скрябин. Фон: лето и солнца и скрябинской музыки. Может быть, если бы отношения были менее сдержанные… А примеров достаточно и для того времени. Вторая жена Пастернака, З.Н.Нейгауз, не скрывая, признавалась, искупая тем самым душевную рану, что в свое время в Петербурге, в пятнадцать лет ходила на свидание в гостиницу к человеку, который был на тридцать лет ее старше, к офицеру и, кстати, вот оно, натяжение символических совпадений, – к двоюродному брату композитора Скрябина и собственному кузену.

В еврейских семьях женщины всегда старше по внутреннему и духовному жизненному опыту. Отношения остались обостренными, пульсирующими, но молодой женщине не в чем было себя упрекнуть. Она все время дула на вскипающее молоко. Эта постоянная грань отказа, видимо, сыграла свою удивительную роль в воспитании лирического пафоса поэтического дара поэта. Мы все помним выразительную формулу в стихотворении «Марбург»: «Я вздрагивал. Я загорался и гас./ Я трясся. Я сделал сейчас предложенье./ Но поздно, я сдрейфил, и вот мне – отказ./ Как жаль её слез! Я святого блаженней». Но, может быть, здесь не один отказ?

Со временем, когда первая боль прошла, а горечь нескольких неудач укомплектовалась, возникла эта формула. Первоначально (одна из редакций знаменитого стихотворения) она была другой: «День был резкий, и тон был резкий. Резкими были и день, и тон – ну, так извиняюсь». Между вариантами лирического этого репортажа об отказе – несколько лет. Но мы уже знаем: Ольга, оказавшись во Франкфурте, послала двоюродному брату открытку. Бросив все дела, брат полетел во Франкфурт. Это сейчас почти без остановок до Марбурга всего один час пути, тогда – целых два. Дальше идет знаменитая сцена в кафе с угощением сосисками. Это больше, чем отказ. Может быть, в лекцию именно сюда стоит вклеить небольшую цитату из воспоминаний Ольги Фрейденберг («я ему сестра»), заодно откомментировав, с какой искренностью и аналитической беспощадностью к себе надо писать, если хочешь, чтобы тебя потом цитировали столетие вперед. Но, если по сути дела проанализировать эту сцену, что мы получим в остатке, впрочем, как и в любовном эпизоде с Идой Высоцкой? Две взрослые, уже ощущающие свое женское и духовное призвание молодые женщины – и юноша, мальчик-поэт, все еще чувствующий за спиной окрик папы и носящий его сюртук.

Замок со времен Пастернака, конечно, сильно изменился, но надо отдать дань и времени: вся эта запомнившаяся, много раз исхоженная дорога до вокзала поменялась. Наверху, у ратуши и на площади рынка, где стоит, как и в Москве – у двух городов общий символ, – монумент с фигуркой Георгия Победоносца, еще жива старинная, дорогая, гранитная, почти как на Красной площади, брусчатка, а вот внизу, где «на небо глядел исподлобья булыжник», все теперь покрывает интернациональный и демократический асфальт.

Но, слава Богу, светофор пропел короткую песню о возможности перехода, и, по– прежнему не отрывая взгляда от здания бывшей гостиницы, перехожу улицу.

Только почему меня здесь будто ударяет ветер истории? Конечно, воображение способно подсказать, иногда и довольно точно, любые детали, но дух захватывает от желания знать частности, увидеть их в бытовой и определенной конкретике. Самая дорогая и фешенебельная тогда гостиница города. Как и новые русские сейчас, так и богатые русские раньше держались за границей с вызывающей и раскованной свободой. В этом смысле и молодой Пастернак, наверное, уже тогда интуитивно понимая свое первородство или духовное превосходство над всеми либо над многими, вел себя как истинный аристократ, – отправляясь в Германию на самом дешевом, с бесконечными остановками, поезде. «И трудности, и неудобства/ Они несли, как господа». Ничего с собой поделать не могу, любимые строчки!

И всё же, как выглядела гостиница внутри, как располагались номера, была ли горячая вода, можно ли было подняться в номер под взглядом серьезного портье или надо было ждать в холле? Такую же тоску по факту и понимание его невозвратности я испытал в Германии же, в Баденвейлере, в городке, где лечился и умер Чехов! На втором этаже гостиницы я видел дверь, ведущую в его номер, и балкон, где он сидел, наблюдая улицу.

В Иде Высоцкой, видимо, была изысканная грация, которая свойственна молодым женщинам из еврейских семейств. Они почти все красавицы в юности. И давайте, перечислив юношеские влюбленности – Ольга, Ида, Елена, Фанни, – отметим: здесь всегда была некоторая этническая предопределенность. Это вполне естественно, понимаемо, хотя в жизни встречаются любые варианты. Пастернак, как и обычно, влюбился в существо, которое он хорошо знал и, следовательно, представлял духовный мир «предмета», мог сопрягать его со своим. Так обычно у него и происходило: долгие разговоры, оперенье слов.