Джойс Кэри - Из первых рук Страница 30

—Что я, улитка, что ли?

—Сперва ощупай контуры... узор, как на ковре.

—Вы мне уже это говорили.

—Затем объем.

—Весь этот жир?

—Забудь, кто тут нарисован, гляди так, словно смотришь на раскрашенный макет. Ощупай глазами все закругления, плоскости, острые края, выпуклости и впадины, свет и тени, прохладу и тепло. Цвет и фактуру. Все это вместе и создает картину.

—Полотенце сделано недурно, тут я не спорю... настоящее льняное полотно.

—А потом ощупай ванну, стул, полотенце, ковер, кровать, кувшин, окно, поле за окном и женщину как таковые. Но смотри на них не просто как на старый кувшин и какую-то женщину. Это всем кувшинам кувшин и всем женщинам женщина. «Вот какие, оказывается, кувшины, а я и не знала этого». Кувшины и стулья могут очень много сказать.

Как ни мало пространство — пусть меньше,

чем шарик крови, —

Оно распахнуто в вечность, чья тень —

земля в цветенье.

—Что? Что?

—Не перебивай. Это значит, что и кувшин может стать дверью, если знаешь, как ее открыть. И воображение открывает ее перед тобой. Ты начинаешь испытывать те же чувства, что все женщины, которые жили, живут и будут жить на свете, ты чувствуешь то же, что чувствуют они, оставшись наедине с собой в каком-нибудь укромном, недоступном чужому глазу уголке, когда они моются, вытираются, одеваются, осматривают себя и любуются своей красотой за закрытыми дверьми. Тогда остается одно — чувства женщины, ее прелесть и ее придирчивый взгляд.

—Да, на ее месте я бы тоже задумалась, при таких-то ногах.

—Эти ноги прекрасны.

—Ну, так верно, Кот в сапогах был не кот, а слон.

—Я тебе не про модель, глупенькая, а про картину. Эти ноги божественны, это идеальные ноги.

—Ради Бога, если они вам так нравятся.

—Эх, дать бы тебе, Коуки! Ты и фонарный столб с ума сведешь.

—Что я такого сказала? Разве я сказала, что это плохая картина? Я всегда говорила, что вы свое дело знаете. Стала бы я иначе возиться с вами? Очень надо. Да я бы запихала вас в первую попавшуюся урну.

—Женщин учить бесполезно.

—А зачем вам меня учить?

—Я хочу научить тебя счастью.

—Велико счастье — смотреть на жирную шлюху в ванне. Я не мужчина.

—Нет, ты просто упрямая дура, черт тебя подери!

—Хватит, пока не сказали чего похуже.

Я кинулся на нее, но она подняла кулак, и я одумался. Ушел от греха в другой конец комнаты. Злости как не бывало. В этом преимущество Коукер. С ней шутки плохи. Если на нее замахнешься, она ударит первая, и пребольно. Поэтому, когда имеешь с ней дело, держишь себя в руках. Так безопаснее. Лучшего друга у меня не было.

С другого конца комнаты Сара выглядела иначе. Явственнее стала композиция. Куда лучше, чем я ожидал. Но до моих нынешних картин далеко. Да, подумал я, это шедевр в своем роде. В своем, но не в моем. Это настоящая живопись. Но масштабы ее малы. Лирика. Импрессионизм. А что там ни говори, эпос больше лирики. Шире и глубже. Любая из моих фресок — более значительная вещь.

Вошел Хиксон. Хиксон постарел с тех пор, как я его видел. Маленький, сухонький, черный костюм висит на плечах, как на вешалке. Жучок-торчок на кривых лапках. Голова вытянута вперед, словно слишком тяжела для него. Длинное белое лицо, все в печальных морщинках, как у больной ищейки-альбиноса. Большая лысая голова и два пучка белой шерсти. Глаза как две наполовину высохшие капли кислоты. Перекатил их на Коукер и снова на меня. Затем чуть приподнял руку и дал мне ее пожать. Все равно что подержаться за кусок сала от окорока.

—Мисс Коукер, — сказал он; голос тонкий, бесцветный, словно химикат, выдавленный из горла жестоким горем. — Джимсон. Рад вас видеть.

—Как поживаете, мистер Хиксон?

—Вы пришли насчет тех Джимсонов, которых я купил в двадцать шестом году? — Он так часто вздыхал, что его с трудом можно было понять.

—Именно, мистер Хиксон,— сказала Коукер,— и если вы не возражаете, я сяду.

—Ах, да, — вздохнул он. — Садитесь.

Мы все сели.

—Мы виделись с миссис Манди во вторник, и она подписала бумагу насчет того, что она не имела права распоряжаться картинами.

—Да, она говорила мне.

—Уже успела? Когда?

—Во вторник. По телефону. Мы с миссис Манди старые друзья.

—Я так и думала, что она ведет двойную игру. Но у нас есть бумага, мистер Хиксон. Мы, само собой, не хотим поднимать шума. Мы бы предпочли прийти к соглашению без всяких там адвокатов; не правда ли, мистер Джимсон?

Но я почуял, что пахнет порохом, и прикинулся, что не слышу. Встал с места и снова принялся рассматривать Сару.

—Прекрасная вещь, Джимсон. Лучшая из ваших вещей, — сказал Хиксон.

Но я сделал вид, что не слышу. Меня все это не касалось. Мне хотелось рассмотреть картину. Она удивила меня. Особенно спина и плечи. Сара на картине протягивает руки вперед. Торс не виден. Лишь левое плечо и верхняя часть руки, кусочек спины и бок.

Коукер снова толковала о бумаге и расспрашивала Хиксона, сколько он заплатил за картины на распродаже.

—Видите ли, было несколько распродаж. Миссис Манди оставила несколько полотен у знакомых...

—Не сомневаюсь. Но за все чохом...

—Семьдесят за первые две, затем сорок пять... пожалуй, около трехсот фунтов... Долги Джимсона значительно превышали четыреста фунтов.

—А сколько сейчас стоит эта? — тыча зонтиком в Сару.

Хиксон пожал плечами и сделал такую мину, словно ему за шиворот опустили кусочек льда.

—Кто знает?

—Пятьдесят тысяч фунтов? — сказала Коукер.

—Вряд ли. Может быть, когда-нибудь она и будет стоить столько. Все, что я могу сказать, сейчас я не отдам ее и за пять тысяч.

—А вам она сколько стоила? Пять монет?

—Шестнадцать картин за триста фунтов. Приблизительно девятнадцать фунтов за каждую.

—Миссис Манди сказала — семнадцать.

—Всего их было около двадцати, но миссис Манди пожелала оставить у себя несколько холстов, и я согласился на это.

—Вы слышите, мистер Джимсон?

Но я не отрывал глаз от Сары.

—Девятнадцать фунтов за каждую, — сказала Коукер. — Девятнадцать фунтов за такую большую картину, — указывая на Сару у ванны. — Да тут одна рама дороже.

—Это очень красивая рама. Она обошлась мне в сто пятьдесят фунтов, и это еще дешево.

—Мистер Джимсон обошелся вам куда дешевле, а у него нет ботинок на ногах. Даже бродяга не назовет эти обноски ботинками.

Хиксон снова сморщился. Как белый попугай в смертельной агонии.

—Что вы на это скажете? — сказала Коукер. И снова повернулась ко мне. Но я вильнул в сторону и пошел в другой конец комнаты. — Перестаньте гулять взад-вперед, мистер Джимсон,— сказала она мне, — подойдите сюда и покажите ваши ботинки.

Но я был поглощен Сариным левым плечом. Плечом той руки, в которой она держала полотенце. С правого верхнего угла на него падал свет. Показывал лепку. Тонкая работа. Я не думал, что был способен на это пятнадцать лет назад. Особенно местечко между бицепсом и трицепсом, где прикрепляется дельтовидная мышца. Прекрасно написано. Почти так же прекрасно, как сама рука. Это красивая часть руки у любой женщины, а у Сары она была так хороша, что хотелось плакать... или смеяться. Поражаться величию и милосердию Божьему. Как сказал бы мистер Плант.

Коукер и Хиксон заговорили более доверительно. Я услышал, как Хиксон сказал:

—Мне кажется, вы не вполне уяснили себе положение, мисс Коукер.

Я перешел в другой конец комнаты. Взглянуть на Сару под новым углом. И представил себе руку Коукер для сравнения. Да, подумал я, предплечье у Коукер — просто чудо. Но плечо чересчур мускулисто. Чересчур анатомично. Плечо мужчины. И прямо на сгибе след от оспы. Как фабричное клеймо. Будто нарочно. Росчерк с завитушками на подлинном шедевре. Дилетантизм. У Сары слишком развито чувство прекрасного, чтобы она позволила сделать себе прививку. На руке или в другом месте. У нее видение художника, пусть даже единственный ее объект — она сама. Ее плечо чисто, как у младенца, а ложбинка под дельтовидной мышцей прекрасна, как покрытая снегом долина в Даунсе. Да, мистер Плант, сказал я, да, глядя на нее, мистер Спиноза мог бы восславить Бога за то, что он живет на свете, хотя его легкие были пропитаны стекольной пылью.

—Мистер Джимсон, — сказала Коукер громко, слишком громко для хорошего тона.

Но я глубоко задумался над весьма важными вопросами. Любой, кроме Коукер, догадался бы об этом по моему отсутствующему взгляду. И по тому, как я склонил голову набок. Я был глух к внешнему миру. Да, сказал я себе, когда видишь такую вот стихийную вещичку, бабахаешься лбом о жизнь. А жизнь — это Красота и так далее и тому подобное. Так что ваш Спиноза, мистер Плант, был не такой уж дурак, когда говорил, что толковать о справедливости — глупо. Достаточно жить... и созерцать величие и нетленность Божьего мира. Это и есть счастье. Это и есть радость. И я воспел аллилуйю Сариному плечу. Трубный глас во славу Господа Бога и самого себя. О да, мистер Плант, тут я не спорю, старый Бен знал неплохие трюки... у него был не один козырь про запас.