Леонид Гартунг - Зори не гаснут Страница 30

— Виктор Петрович! Дрова привезли.

— Скажите, чтоб свалили.

— Расписаться просят.

С досадой выхожу во двор. В полутьме два грузчика сбрасывают с грузовика березовые дрова.

— Надо бы подальше проехать.

— Вовремя надо говорить, — отвечает мне добродушно бородатый мужчина. — Расписаться треба…

Он нескончаемо долго роется в карманах, вынимает бумажник и среди пачки каких-то затертых квитанций и справок находит, наконец, нужный листок. Затем так же медленно начинает искать карандаш. Я вспоминаю, что у меня с собой авторучка. Заходим к Арише в избушку. Расписываюсь в получении дров.

Тороплюсь к Наде. Вхожу в комнату. Нади уже нет. Стою и пытаюсь понять, почему она ушла. Обиделась? Рассердилась? Или просто не захотела продолжать тяжелый разговор? Да и зачем продолжать его? Надя теперь знает о Вере самое важное, а подробности — зачем они ей? Зачем пачкать то чудесное, доверчивое, что возникло между нами? Жестоко навязывать ей мои воспоминания о другой женщине.

Так и осталось между нами недоговоренное. Виной тому было мое малодушие. Счастье пьянило меня, я боялся заслонить его хотя бы тончайшим облачком.

На следующий день Надя держалась со мною так просто, так ласково, как будто никакого неприятного разговора и не было. «Вот и уладилось все», — подумал я с облегчением.

ГЛУБОКОЙ ОСЕНЬЮ

Давно убран хлеб с полей, давно опали последние листья в лесу. Место для больницы мы выбрали в молодой сосновой роще между селом и рекой. Срезали деревья, образовалась квадратная поляна. Вырубили просеку для дороги. Задерживается только заготовка леса. Сейчас на колхозную деляну не попадешь. Надо ждать, когда замерзнет и окрепнет болото. Будет это в конце ноября.

В будни с Надей мы видимся только мельком. Забежит на минуту, клюнет в губы, поиграет любящими пальцами в волосах и исчезнет. Вечно она куда-то торопится. Новая работа все сильнее захватывает ее.

Изредка захожу к ней. Сидит в кухне, обложившись зоотехническими учебниками, таблицами рационов, чертежами.

— Переходим на электродойку, — рассказывает она. — Уже привезли доильные аппараты. Строят вакуумную установку. Ты знаешь, мне все больше нравится. Оказывается, совсем не просто стать хорошей дояркой.

Меня радует, что исчезло в ней чувство разочарования в себе, которое я замечал в ней в конце лета.

Погрызова тиха, как осенний пасмурный день. Внешне молчалива, равнодушна, но что-то готовит, плетет против меня. Узнал об этом случайно, зайдя к Елагину. У него обострение процесса. Лежит он, напуганный, бледный. Температура повышенная. В легких прослушиваются свежие очаги. Решил направить его в больницу.

Когда уходил, Светлана остановила меня.

— Виктор Петрович, предупредить вас хотела.

— О чем?

— Ольга Никандровна приходила. Уговаривала подписать заявление.

— Какое?

— На вас. В больницу. Пишет, что вы моего мальчика загубили.

— А вы что?

— Выгнала ее. Но это не все. Она говорит, что у вас моральный облик не в порядке. — Светлана усмехнулась недобро: — Что вы женаты и, простите… в то же время с Надей… Рассказывает, что собственными глазами видела.

— И не женат я, и ничего она не видела…

Светлана глянула просветленно.

— Я так и думала. — И тотчас же прибавила зачем-то: — Впрочем, вы человек взрослый, сами за себя отвечаете.

Насчет того, что я услышал о Погрызовой, мне хотелось посоветоваться с Новиковым. Даже пришел к нему домой, но потом говорить раздумал. Стыдно беспокоить его такими мелочами. Говорили о работе детсада, о том, что задерживается строительство больницы.

Новиков последнее время как будто помолодел. Не заметно выражения усталости в глазах, сутулая спина расправилась. В нем светится какая-то глубоко скрытая радость. О причине ее догадался я, когда зашел к нему. Первое, что бросилось в глаза, — это обжитость той квартиры, которую я летом видел почти пустой. Вместо газет — на окнах тюлевые занавески. Книги не лежат на подоконниках, а аккуратно расставлены на новой книжной полке. Обстановка пополнилась и гардеробом, и венскими стульями, но одна обнова понравилась мне больше всего: в спальне одна кровать была отодвинута в сторону, и на ее месте стояла никелированная, сияющая детская кроватка с шелковой сеткой и красной погремушкой, привязанной к изголовью.

Оксана пополнела, походка у нее стала осторожнее, тяжелее.

Очень удивило меня, что болезнью Елагина заинтересовался старик Валетов. Опять приходит мысль, что он чем-то связан с ним или со Светланой. Но чем? Повстречался он мне на улице, в своем черном длинном пальто и черной фетровой шляпе, похожий на ворона. Он слегка волочил ноги, обутые в теплые боты. Глаза бледные, зеленоватые, как будто наполненные стоячей водой, оживились при виде меня.

— Э… э… Виктор Петрович! — окликнул он меня, делая вид, что не сразу вспомнил мое имя. Небрежно, словно между прочим, заговорил: — Извините, я на секундочку. Вы, кажется, пользуете некоего больного, Елагин его фамилия. Так вот, я намеревался навести справочку. Относительно, так сказать, шансов на его скорейшее выздоровление…

— А зачем вам?

Не понравилась мне его скороговорочка, лживая участливость. Заметив мою холодность, он стушевался.

— Слышал я, что он плох, так я просто из человеческого сочувствия. Если невозможно, можете умолчать. Не смею настаивать.

На этом наш разговор кончился, но через два дня он появился в моем кабинете. Я думал: он снова заговорит о Елагине, но ошибся.

— Собственно, я не о себе, — проговорил он.

— Присаживайтесь.

— Не стоит. Я не о себе пекусь.

В глазах его тревога.

— О ком это?

— Местный участковый. Вероятно, он вам известен.

— Зарубин Павел Арсентьевич?

— Так точно — он.

— Что с ним?

— Затрудняюсь определить. Измерил ему температуру. Тридцать девять градусов. Он намеревался выйти на работу и даже упорствовал, так что я вынужден был запереть его и проследовать к вам.

— Я приду.

— Только прошу вас, не забудьте.

Дом Валетова стоял в конце переулка, ведущего к лесу, Построено здесь было всего два дома: в начале переулка дом с мезонином, с резьбой и нарядным крыльцом — Андрея Окоемова. Дом еще без печей, с незастекленными окнами. Над крышей флюгер, на воротах табличка «№ 1».

Вдали, на опушке молодой сосновой рощи, желтел свежими бревнами дом Валетова. Большой, с высоко поднятыми над землей окнами, придавленный сверху грузной тесовой крышей. Валетов заметил меня издали, вышел на тропинку.

— Не бойтесь, проходите, я собачонку привязал покороче.

В кухне на веревке висела гимнастерка Зарубина и галифе. Сам он лежал на двуспальной кровати в жарко натопленной комнате.

— Что с вами?

Он приподнялся было, но я остановил его:

— Лежите, лежите.

— Ничего страшного, — заговорил он затрудненно. — Не знаю, зачем Модест Валентинович беспокоил вас. Вчера в Нелидово ездил — должно быть, простыл. Приехал, водки выпил, да вот что-то грудь заложило.

Пока он измерял температуру, я огляделся. Квартира из двух комнат и кухни не была еще оштукатурена. Бревна стен обиты были голубыми обоями с желтыми ромашками. Висели картины, писанные маслом, копии пейзажей Левитана, Шишкина, Куинджи. Новый диван, новый стол, книжный шкаф с книгами подписных изданий в свежих переплетах, новые стулья с мягкими сиденьями — все это едко пахло фанерой, лаком, клеенкой. На окнах фигурные багеты с позолотой. «И зачем это все одинокому старику?» — удивился я.

Осмотрел Зарубина, назначил ему лечение. Валетов несколько раз порывался что-то сказать мне, подходил, но не решался. Наконец, проговорил:

— Павел Арсентьевич вам самого главного не открывает.

Зарубин раздраженно поморщился.

— Модест Валентинович, я ведь просил…

— Что у вас за секреты? — спросил я.

— Пустое дело. Не стоит говорить, — отнекивался Зарубин.

— Он же купался вчера, — воскликнул, не в силах сдерживать себя, Валетов.

— Каким образом?

— Самым натуральным, в реке, — заторопился Валетов в странном волнении.

— Зачем вы? — недовольно проворчал Зарубин.

— Нет, я хочу, чтобы они знали, — настаивал старик. — Представьте — он явился, на нем все коркой застыло.

— Павел Арсентьевич, расскажите.

— Совсем не важно рассказывать.

— Очень даже важно, — возразил старик.

— Дело несложное, — неохотно начал Зарубин. — Ехал из Нелидова. Дорога известная, по-над берегом. Напротив Ковалевской рощи, сами знаете, мостик в две доски, без перил. Гляжу — старуха какая-то через мостик к дороге ковыляет. Досточки, надо думать, обледенились, она и поскользнись. Что тут делать? Шинель скинул, сапоги, и к ней. Вытащил, в тулуп укутал и до Лопатино домчал. Вот и вся история.