Зорин - Исповедь на тему времени Страница 30

Площадь пустела. Расходясь по грязным тавернам, горожане пили оплаченное магистратом вино и непристойно горланили, передразнивая жестами Эвфорбия. Прелаты вспоминали талмудистов и крестились, посматривая в тёмный угол. Кто-то уверял, будто в искрах костра различил каббалистические знаки «Сефир Йециры»: дивное сияние числа шестьсот тринадцать, которое выражает количество заповедей Торы, и бесконечность, свернувшуюся в букву «алеф». По крышам опять барабанил дождь, дома толкались водосточными трубами, а с небес пронзительно кричали звёзды.

Фабиа давно интересовала эта странная, загадочная судьба. Его манила тайна, окружавшая имя мятежного епископа, скудость источников рождала охотничий азарт, а трагичность финала будила сочувствие. Прошлое, как Бог, брезжит сквозь тусклое стекло. Склеивая Эвфорбия из осколков легенд, Фабиа вдруг, точно в зеркале, увидел себя — брошенного, отверженного, затравленного. Через века протянулись руки, заключившие его в объятия. Поначалу встреча с духовным братом вызвала радостное удивление, но затем стала тяготить. Фабиа казалось, что он повторяет чужую жизнь, будто слепок — оригинал, будто его судьба отпечаталась с матрицы, оставшейся в прошлом. Это неприятное ощущение стесняло его привычный, тихий уголок, смущая, как маячившее надгробие. К тому же Фабиа отличала мнительность, граничащая с суеверием, и вместо развёрнутой монографии он подготовил лишь скромную книжицу. Первая глава «Жизни одного ересио-лога» включила перечень интеллектуальных стычек, церковные баталии, где слово не расходилось с делом. Здесь упоминались костры альбигойцев, молот ведьм и магистр тамплиеров. Фабиа рылся в могильниках рукописей, в навсегда забытых дискуссиях, извлекал пафосные тирады, гневные инвективы и жухлые, как пергамент, апологии. «Считать Бога милосердным — значит оскорблять человеческими слабостями!» — кричали мёртвые буквы.

И Фабиа терялся в мечтах о прошлом.

Вторая глава его книги отводилась ортодоксам и не хуже них изобличала мерзкие грехи эвфорбизма. Третья, наиболее схематичная, описывала суд и казнь. Трудность состояла в том, что Фабиа располагал лишь деталями. Так, просьбой приговорённого было обнести костёр множеством зеркал, за которыми должны были гореть новые костры, обнесённые новой зеркальной оградой. Согласно замыслу, безмерно разросшиеся зеркала обращали множество костров в бесконечность. Ересиарх утверждал, что лишь тогда блуждания его души прекратятся и последующие воплощения исчезнут. Он кричал, что заботится о невинных, которые пострадают в будущем за его вольнодумство. Ему не вняли. Пришло распоряжение Ватикана, и его исполнили со звероподобным рвением. Святейшая комиссия сочла грандиозность предлагаемого аутодафе гордыней. «Зеркала омерзительны, ибо умножают крамолу, — язвили присяжные. — Это в ад попадают через лабиринт, в рай входят тесными вратами!» Тяжесть обвинений предопределила приговор, к тому же Эвфорбий оскорбил собрание. Вместо защиты он закатил глаза и заговорил на скверном жаргоне, похожем на петушиный клёкот. В нём едва угадывалось местное наречие, а искажать языки после Вавилона может лишь дьявол. Утром следующего дня Эвфорбия предали огню, тлен обратился в тлен.

Фабиа надеялся, что пребывание в заброшенном храме, затерянном в урбанистическом ландшафте, дополнит и свяжет эти нестройные картинки. Перед тем, как замкнулась дверь, он успел заметить, что камера выложена флорентийской мозаикой. Решётчатое окно было заложено бурым, засиженным слизняками кирпичом. В прежние времена сюда заглядывали звёзды, бесчисленные и непостижимые, как сочетания букв еврейского алфавита. Фабиа благоговейно прижал ладони к стенам, помнящим своих затворников, опустившись на колени, коснулся пола. «Жаль, что продержат только до завтра, — решил он, — лучшего места для работы не сыскать».

Плита источала холод, где-то прокуковали часы. Сосредоточившись, Фабиа вернулся к рассказу. Продолжая линии, связывающие события в цепочку, он вдохновенно варьировал сюжет, и замысел уже разворачивался в повествование.

Некий историк изучает жизнь малоизвестного клирика N-ого века. Перебирая его дневники, он находит множество параллелей со своей жизнью и пугающее созвучие мыслей. Его труд уже близится к завершению, когда однажды в пыли монастырских архивов он натыкается на рукопись, принадлежащую клирику. Среди текста он видит вдруг свою биографию на современном ему языке. Историк в ужасе закрывает пожелтевшие листы: знать своё будущее невыносимо. Вначале он предполагает розыгрыш, однако анализ подтверждает, что изложенное относится к N-ому веку. Историк шокирован. Тщетно он пытается найти спасение в «чуде» или «случайности».

Наконец, приходит к выводу, что сам является объектом своего исследования, что в цепи бесчисленных перерождений когда-то был клириком. Подходя к зеркалу, он узнаёт прежний образ. Следовательно, рассуждает он, найденная биография есть ничто иное, как автобиография, написанная им в N-ом веке. Он понимает также, что его дальнейшая жизнь будет только подтверждать эти древние строки, что все кресты — крест, а все розы — роза. Фабиа остался доволен.

Ветер возил по крыше тяжёлые ветки. Где-то тоскливо и глухо стучали молотки. Внезапно сон овладел Фабиа. Он увидел дождь, островерхий купол храма, стаю галок, сидящих на темнеющем дереве, крутые лестницы в подземелье. Затем увидел людей, которых боялся и ненавидел, они окружали старика, с длинной, развевающейся бородой. Люди кричали, захлёбываясь от злобы. Сквозь набат долетало скверное искажение местного наречия. И вдруг опровержением времени старик впился в него взглядом, заговорив на современном языке. Он протягивал горсть пепла, и Эвфраим Фабиа, обречённый до рождения, понял всё, ещё не проснувшись, и поэтому не удивился, когда, рассекая факелом тьму, зобатый стражник объявил: «Костёр ждёт тебя, епископ!»

ПЯТЬ ИСТОРИЙ О РАЕ

Хвала Всевышнему!

Я тот, кого мусульмане зовут грозой неверных, а неверные — псом ислама. Я эмир халифа Мухтади — да пребудет над ним милость Аллаха! Его тюрбан закручен так, чтобы походить на заглавную букву Открывающей суры, его бесстрашные воины уже двадцать лет, как скакуны в стойле, топчутся под высокими стенами Аламута. Завтра, в пятую луну месяца джумада-аль-авваля, по воле Неба или вопреки ей, я возьму эту крепость. Скрежещите зубами, дети шайтана! Я сокрушу вашу твердыню! Но не ради славы, как думает халиф, не ради золота, и не ради того, чтобы очистить мир от заразы шиитского имама. Я сделаю это ради Зубейды. У меня много жён и наложниц, но я охотно променял бы всех на дочь халифа! Благоухающий, созревший персик, она едва встретила двенадцатую весну и уже год, как зажгла в моём сердце любовь. Я попросил Зубейду наградой за Аламут, и отец её обещал. А халиф держит слово!

Посланник небес посулил нам рай. С упорством мула я изучал аяты божественного Корана, по пять раз расстилал коврик в мечети, ибо верил избраннику Аллаха. Однако земной рай ближе. О, Зубейда! С тех пор как я увидел тебя, моя вера пошатнулась, как накренившийся минарет. Твои жаркие чресла — моя Мекка, твоё лоно — моя Кааба, теперь Аламут — мой хадж! Штурм уже назначен. Пусть враги налетят завтра дикими осами — ничто не остановит меня.

Да поможет мне Аллах!

Хвала Аллаху, милостивому, милосердному! Я, Юсуф аль-Масуд, феллах из аула Ходж, находясь в Аламуте, клянусь пророком Мухаммедом — да будет благословенно его имя! — что завтра убью эмира абу Ракха аль-Ризаля. Ровно в полдень мой отравленный кинжал проткнёт его пёстрый халат, и ровно в полдень я увижу рай, который видел вчера молитвами старца Гасана. Блаженство, испытанное мною, невыразимо! Даже если сплести все алфавиты на свете, в языке не хватит слов! Я видел гурий, у которых волосы между ног нежнее овечьей шерсти, я слушал их песни — шербет для ушей, я трогал их лютни из панциря белой черепахи. Я видел источники, струящиеся, как время, видел розы, которые пьянят трезвых, а пьяных трезвят. Я пил вино и бросал кости, ибо в раю нет шариата. Я глядел на танцующих пери, которые приходят разве во снах. Мои грубые, мозолистые руки едва не переломили их осиные талии. Их прелести в точности такие, как обещает Коран. Замирая от восхищения, я слышал и голос трубного ангела, возвещающий о моём прибытии. Я возлежал на любовном ложе и познал объятия, доселе неведомые.

Молитвы старца сильны перед Аллахом! И я знаю, что кинжал ещё будет дрожать в груди эмира, когда я попаду в чертоги Аллаха. Ничто не остановит меня! Моя мать — единственная, кто знает о предстоящем. Она плачет от радости и молится, чтобы телохранители эмира не промахнулись, отправляя меня в рай, который сторожат джины.