Монго Бети - Перпетуя, или Привычка к несчастью Страница 30

Эдуард сидел за столом, разложив перед собой книги и открытую тетрадь, и, как всегда, когда занимался, казался очень усталым. Очевидно, он готовился к новому конкурсу. Увидев Перпетую с сыном, он спросил ее, здоровы ли они, и вдруг, не закончив фразы, задумчиво взглянул на Перпетую, точно впервые увидел ее после возвращения.

— Послушай, — сказал он. — А как у тебя дела?

— Какие дела?

— Ну почем я знаю… Всякие. Как шитье, как заказчицы — одним словом, все?

— Да вроде хорошо, — ответила растерянная Перпетуя. — Кстати, ты не собираешься никуда уходить сегодня?

— А что?

— Это секрет. Предупреди своих друзей, чтобы и они тоже никуда не уходили.

— Но все-таки в чем дело, Перпетуя? А я догадываюсь: вы с Анной-Марией хорошо заработали и хотите разделить с нами свою радость, да? Ну что ж, это очень мило! Ты славная девушка, Перпетуя. Ты не сердишься на меня?

— За что?

— Скажи откровенно: ты ведь рассердилась, узнав о том, что, пока тебя не было, я взял другую жену? Отвечай, ты сердишься на меня?

— Да за что же мне сердиться? — ответила Перпетуя после минутного колебания. — Ты хозяин, мужчина! Поступай как знаешь. Ведь у мужчин все права. Если бы я была мужчиной, то на твоем месте, верно, тоже так поступила бы. Нет, я сержусь не на тебя, а на судьбу.

— Знаешь, Перпетуя, — улыбнувшись, продолжал Эдуард, — мне ведь совсем не нравится, что ты поселилась у Анны-Марии. Можно подумать, будто у меня нет дома и я не в состоянии содержать семью. Да, да, я знаю, об этом все шепчутся, видишь, каковы люди — всегда готовы осуждать другого. Конечно, дом у Жан-Дюпона и просторнее, и удобнее, только ты, Перпетуя, обязана разделить судьбу своего мужа, какова бы она ни была. Неужели ты не понимаешь, что в моем возрасте Жан-Дюпон тоже жил в тесном доме без всяких удобств? Надо потерпеть, Перпетуя, настанет время, и мы тоже будем жить не хуже других.

— Я в этом уверена, — с горячей убежденностью сказала Перпетуя.

— Так, значит, ты скоро вернешься? Конечно, ты можешь по-прежнему ходить в свою мастерскую сколько захочешь, меня это не беспокоит, меня тревожит то, что моя жена живет в доме другого мужчины. Ты со мной согласна, Перпетуя? Ты вернешься?

— А почему бы и нет? Через два-три дня можно и вернуться.

— Через два-три дня? Хорошо.

Уже совсем стемнело, а Эдуард все еще продолжал гулять со своим сыном по Зомботауну. Казалось, это был примерный и счастливый отец.

Перпетуя приготовила рагу по-деревенски из четырех огромных кур с острым золотистым соусом, рис, сваренный на пару, и поставила на стол большие блюда с мясом — скромное угощение для гостей, которые вот-вот должны были пожаловать на пиршество, устроенное в честь ее примирения с мужем. Благодаря Жан-Дюпону жители квартала сохранили верность старинной традиции воздержания в еде. Как это было непохоже на те нравы, которые воцарились после провозглашения независимости, — сановники Баба Туры и их приспешники тратили бешеные деньги на мясо и овощи, закупавшиеся за границей, хотя сами их почти не ели.

Зато напитки в тот вечер были исключительно европейского происхождения: вино в запечатанных бутылках, пиво всех сортов, коньяк, виски — все, что необходимо в таких случаях. Даже женщины, обычно довольно сдержанные, в этот вечер пили не стесняясь. Перпетуя обменялась с мужем двумя-тремя примирительными фразами, подсказанными ей Анной-Марией, красноречие которой настолько растрогало всех присутствующих, что ее даже наградили аплодисментами.

В доме Эдуарда было тесно, и гости вскоре перешли к Жан-Дюпону, где и закончили так счастливо начавшийся вечер. Хорошо знакомый всем скетч старейшины доставил его друзьям истинное наслаждение. Эта сценка знаменовала собой вершину любого празднества в кругу Жан-Дюпона, ведь своим необычным прозвищем старейшина был обязан именно персонажу, которого он так умело имитировал и который служил ему одновременно образцом для подражания и мишенью для насмешек; звали этого человека, бывшего, можно сказать, его духовным вождем и бессменным начальником, — Жан-Дюпон. Старейшина настолько достоверно изображал зычный голос и парижское произношение своего шефа, что создавалась полная иллюзия сходства, во всяком случае, так уверяли его друзья и, чтобы еще раз удостовериться в этом, заставляли кого-нибудь слушать артиста-любителя, спрятавшегося за занавеской. Скетч Жан-Дюпона был карикатурой на мелкого чиновника-европейца, настроенного по отношению к африканцам вполне дружелюбно, но напичканного предрассудками, властного в силу своего служебного положения и в то же время жалкого.

Жан-Дюпон вдруг выпрямлялся, взгляд его становился мрачным и подозрительным, нижняя губа отвисала, если он не держал во рту трубку; при этом Жан-Дюпон втягивал живот так, что он становился на удивление плоским, потом артист-любитель переламывался пополам, как бы согнувшись иод бременем лет, глухо и торжественно кашлял три раза и, повернувшись вполоборота, посылал далеко в сторону смачный плевок, тогда как его рука, державшая невидимую трость, делала зигзагообразные движения. И наконец начальник конторы обращался к своим подчиненным:

— Дети мои, я должен сделать вам важное сообщение. За последнее время, после того, как вы стали независимыми, у вас появились отвратительные привычки. Независимые, независимые, да разве я против? В конечном счете каждый волен быть кем хочет. Однако независимость тут ни при чем, и я должен высказать вам все, а вы уж прислушайтесь к совету старого служаки. Ни один государственный служащий не имеет права покидать свой пост в служебное время, иначе это надо рассматривать попросту как дезертирство. Ясно? Хотите знать, как такой поступок называется на юридическом языке? Самовольная отлучка. Так-то, господа. Ясно? Все вы, здесь присутствующие, повинны хоть один раз в самовольной отлучке. Все без исключения, даже люди самого высокого звания, даже господин Мимфума, который является чиновником высшей категории. Каждое утро вы покидаете свой пост в конторе и спускаетесь в подвал, где едите пончики из маниоки или пьете пальмовое вино, которое вам тайно поставляют граждане независимой страны, а проще говоря, какие-нибудь старухи из ближайшего квартала. Так вот, я, Жан-Дюпон, заявляю вам: так продолжаться не может. Это недопустимое нарушение дисциплины, которого я больше не потерплю. Ясно?..

Затем, гневно попыхивая трубкой, он окидывал взглядом подчиненных, словно пригвождая каждого к месту, одних поощрял, других порицал.

— Очень хорошо, — обращался он к одному из подчиненных, — прекрасно, мой мальчик. Продолжайте в том же духе. А вам, господин Дибонго, я должен заявить, что мне не с чем вас поздравить, — говорил он другому.

Вместо аплодисментов зрители выкрикивали время от времени: «Жан-Дюпон!» Даже женщины, которые имели весьма смутное представление о нравах, царивших в чиновничьей среде, с восхищением шептали друг другу:

— Да, да, они такие, что правда, то правда. Эти чиновники всегда на кого-нибудь кричат. Они такие.

— В начале шестидесятого года, — продолжал рассказывать старейшина-весельчак, — сразу же после провозглашения независимости, подчиненные Жан-Дюпона заметили, как он осунулся и постарел — видимо, испугался, что потеряет свое место: но в июне он вдруг снова приободрился: после недолгого колебания Баба Тура решил оставить его в конторе и вновь передал бразды правления в его руки. Да, забавная все-таки штука жизнь!

Праздник длился до глубокой ночи, даже после того, как большинство женщин разошлись по домам. Около четырех часов утра в Зомботауне воцарилась глубокая тишина, и вдруг Анна-Мария услышала, как к Перпетуе кто-то постучал, она слышала это совершенно явственно, хотя стучали в окно, выходившее на большой двор, от которого ее отделяли три перегородки. Ей показалось, что молодая женщина встала, подошла к окну, открыла его и долго шепталась с каким-то мужчиной — вероятно, это был Эдуард. Затем она услышала, как Перпетуя ходит по комнате, видимо одевается, и, взяв ребенка и бамбуковую колыбель, открывает дверь своей комнаты, пересекает гостиную, не то чтобы украдкой, но стараясь двигаться бесшумно, и наконец выходит на задний двор. Больше Анна-Мария уже ничего не слышала. Она радовалась тому, что ей снова, в который раз, удалось спасти это семейство от бедствий и верну ть ему вновь мир и покой. Эдуард сразу же попал в ловушку, которую расставила ему Анна-Мария, хотя она пользовалась испытанными средствами и не слишком утруждала свою фантазию. Ведь для мужчин, с презрением думала она, любовь сводится к желанию, поэтому Эдуард, почуяв угрозу отлучения, тотчас воспылал любовью к женщине, которой он долгое время был лишен и которая к тому же оказалась поблизости. Теперь уж Перпетуя сама должна найти способ держать мужа на привязи.

Когда на другой день Анна-Мария попробовала вызвать Перпетую на откровенность, та встретила ее молчанием — точно перед нею наглухо захлопнулась дверь.