Валерий Митрохин - Афорист Страница 30

И он, стоявший только что на пороге Дома Божьего, сделал свой шаг. Но не под сень блаженства, а в подступивший, клубящийся белый мерцающий пламень.

И возопил, но не от боли открывшихся язв. Конечно, он испытал адскую боль. Он познал неведомое страдание. Но вместе с тем озарил его свет освобождения, райская радость гармонии перехода в вечность.

Ведение, виденье.

Параллакс, пара ласк.

Фрагмент беседы в баре Пизы:

— Когда у него появились деньги, он пошёл по злачным местам, где пропадал круглые сутки. Он пил, ел, ел и пил. Он угощал и угощался. При этом не пьянел, не уставал, не толстел.

— Мы шевелимся: копошимся, суетимся, преследуем цели, друг друга, убиваем время и самих себя, жрём жирное и слабых и мешаем, мешаем, мешаем ближним.

В обмане, хандре прожигаем жизни, а нам и в голову не приходит, что дни и здоровье мы тратим не на то, что нам положено.

— Поразительно!

— Для меня нет.

— Ты привык.

— Что ты имеешь в виду, говоря «привык»?

— Так думать.

— Может быть. Я всё время думаю, о чём придётся. Вот сейчас меня снова зацепило, но другое.

— Что же?

— Почему слова «поразительно» и «паразит» так похожи?

Сапиенс, сам — пенис!

Лежали, задрав ботинки, — значит, валялись, бездельничали.

Юные аборигены из обеспеченных семей, так называемая первобытная молодёжь бездельничала однообразно: играла в джёску; мелькали смуглые голени и стопы, обутые в белоснежные кроссовки, каждая из которых стоила пенсии старушки, стоящей в очереди за молоком и хлебом.

Когда ты молод, полон сил, привлекателен, и женщины для тебя не проблема, но источник наслаждения, ты не думаешь о вечности и бессмертии. Ты весь во власти плоти, и разговоры о душе тебя, в лучшем случае, потешают. Ты порой даже злишься, когда к тебе пристают: побойся Бога! Ты меняешь подружек, как гондоны, и не думаешь, что творишь грех. Иногда ты саркастически, а то и с обидой думаешь и никак не можешь понять: почему морален скучный, живущий под каблуком жены, избегающий водки и табака, солёного словца и сального анекдота и аморален ты, жизнь которого полна радостных ощущений?

Но как ты меняешься и как ты вдруг начинаешь поминать (понимать) Бога, когда вдруг или не вдруг теряешь хотя бы одно из вышеназванных его даров: привлекательность, молодость или силу. В чём дело? И зачем Господь даёт их нам, если знает, что, обладая ими, мы не можем быть иными?

Непостижимы и неисповедимы его деяния!

Для всех или только для нас, наделённых силой, привлекательностью — таких слабых и таких непривлекательных в глазах Его?

Буква «Ж», особенно когда начертана небрежно, напоминает лежащую с задранными ногами бабу.

Слово не воробей. Слово не человек. Слово не материя. Всё смертно, лишь слово, как дух, однажды явившись, остаётся во Вселенной, летя.

Не умеющий любить женщину, разве может любить Бога?!

И, очутившись на песке морском, увидел я зверя о семи головах и десяти рогах, на коих было по диадеме. А на головах начертаны были имена кощунственные. Зверь этот был подобен барсу. Лапы же у него были медвежьи, а пасть львиная. И был он исполнен силы дракона, который отдал ему свою силу и великую власть.

Одна из глав зверя выглядела смертельно повреждённой. Но эта рана тут же загоилась. Чему поразились земляне, наблюдавшие этого зверя.

Но стали они поклоняться дракону. Ибо увидели, что это от него приял свою мощь зверь. Они поклонялись и зверю, говоря в своё оправдание: «Ну, кто может сравниться с ним, кто посмеет воевать со зверем?!»

А зверю дана была речь, чтобы произносил он гордые богохульства. И дана была ему власть действовать сорок два месяца. И стал он богохульствовать, оскорбляя имя Божье, обитель Его и небожителей. И позволено ему было воевать с людьми Божьми и побеждать оных. И вправе он был властвовать над всеми племенами, родами и народами, наречиями и нациями. И кланялись ему живущие на земле. Все те, чьи имена не занесены были в книгу жизни у Агнца, закланного в начале начал.

Кто имеет ухо, да слышит:

«Ведущий иных в полон, сам пленён будет, кто мечом сечёт, тот и сам от меча погибнет. Вот когда понадобится долготерпение и вера!»

И увидел я ещё одного зверя, выходящего из–под земли. Двое рогов он имел, подобные агнчим, но говорил, как дракон.

В присутствии первого зверя он действует с такой же властью, что и тот. Заставляет всех живущих на земле поклоняться тому, чья смертельная рана сама собой исцелилась. И свершает всяческие чудеса. Даже огонь на глазах людей с небес низвергает на землю.

Чудесами, которыми дано ему было творить, он обольщал живущих на земле. Дабы они обожествили образ зверя, который несмотря на рану от меча, жив. Дозволено ему было ещё вдохнуть жизнь в изображение первого зверя, чтобы истукан тот мог не только говорить, но и приказывать казнить всех тех, кто не желает поклоняться ему.

И клеймил он всех людей: малых и великих, богатых и бедных, свободных и рабов печатью зверя, то есть именем его.

Каждый, у кого есть разум — понял значение того клейма из цифр. Ибо его число человеческое. Число это шестьсот шестьдесят шесть.

Душа — не девушка и не юноша, не женщина, не мужчина… Душа — это большое дитя. Её можно соблазнить, совратить. Испортить и даже погубить. Поэтому следует о душе помнить всегда и быть начеку.

— Почему? Почему я не могу её воскресить? Силой великой любви не могу вернуть её к жизни. Пусть хоть кто–нибудь объяснит мне, почему!

— О чём ты!? — вскричал Пиза и ударил себя кулаками по вискам. — Это же и моя сестра, и моя племянница! Думаешь, и мне бы не хотелось того же. Видать, не так уж велика наша любовь!

А чего мы хотим, по силам лишь Богу.

Прошу! Требую! Приди в себя!

Звук начинается за кадром. Или звук предстоящего кадра начинается уже (ещё) на предыдущем кадре. Таков приём, который бы я применил, если бы снимал кино по этому роману.

Колировка смеялась кашляющим смехом.

— Курить когда бросишь? — спросил Пиза.

— Нельзя мне бросать. Никотин жир плавит. Мне с моим ростом толстеть никак нельзя.

— Ерунда! Дышишь, как паровоз. И разит от тебя табачищем, как от дьявола. Так что выбирай. Времени мало осталось. Для любви я имею в виду.

Баллада, баланда.

Убить меня можно, побить нельзя! Гений.

Каталажка (Автор и Холоша):

— Не бейте меня!

— Ты боишься боли?

— Не переношу!

— Но ведь тебе столько операций пришлось перенести!

— К боли можно привыкнуть. Перенести унижение болью нельзя.

— Унижение? Всё это химеры.

— Не унижайте меня, не то я сам себя убью!

— Я полагал, что ты скажешь: тебя убью.

— Я не способен убить человека. Но если меня унижениями доведут, я преступлю.

— Заповедь? Ещё один верующий!

— Наверное. Не знаю. Но эта заповедь мне известна. Никто не имеет права убивать. Даже Бог не убивает.

— А что же он делает?

— Он спасает.

— Кого и от кого?

— Людей от нелюдей.

— Ты мистик!

— Как вы передёргиваете всё!

— Опыт. И, конечно же, интеллект. А ещё я хорошо знаю, что значит быть подследственным.

— Вас тоже допрашивали?

— Причём с пристрастием.

— Как меня?

— Нет. Я человек бесстрастный.

— Так вот откуда опыт!

— И вёл я себя не так, как некоторые. Я боялся боли. Я орал, как резаный. И это их смущало. А унижение? Для меня не существует такого понятия. Я никогда не чувствую ничего подобного. Ну а с тобой поступим так: сыграем на том, чего ты боишься.

— Чего вы добиваетесь?

— Дай мысль закончить. Так вот. Он меня допрашивает, а мне ему и сказать нечего. С тобой поговорить приятно и даже полезно. Ты классный собеседник. А я своему ничегошеньки сообщить не мог. Люди ведь как сообщающиеся сосуды. Но я был пуст. Меня за другого приняли. А он злился. Лютый был дознаватель, Хагенбрудер. Не слыхал о таком? Он тогда, как я сейчас, подполковником был.

— Как же, как же! Известная фигура.

— Мрачная, не правда ли? Но справедливая. Он потом около себя меня служить оставил. И вот теперь я допрашиваю.

— Бедняга.

— Ты жалеешь меня. Сочувствуешь мне. А я своего следователя боялся. Я тебя уважаю, потому что не боишься ты меня.

— За что меня взяли? Чего от меня хотят?

— Покорности.

— Всю жизнь покорствую бичам.

— Бичи — не мой профиль. Я по интеллигенции специализируюсь. А бомжи и прочие, как их ещё называют, бичи — это контингент моего подчинённого Туфлицы.

— Я другое имел в виду.

— Ты замечаешь? Я не задаю прямых вопросов. Это приём такой. Я довожу подследственного до того, что он сам начинает задавать вопросы, и много в такой момент выбалтывает.