Келли Линк - Все это очень странно Страница 30

Зубная боль почти прошла, осталось лишь еле заметное подергивание. Оно доносилось будто издалека, наверное, даже из другой страны. Из какого-нибудь всеми забытого угла, где он когда-то застрял на пару дней. Джаспер бросил взгляд в окно. Путники были уже на дорожке отеля. Огоньки покачивались взад-вперед, освещая толстый ствол дерева каури и папоротники у крыльца.

— Смотрите, — сказал мистер Доннер, — пришли. Как раз к десерту.

Все гости поднялись со своих мест и зааплодировали. В танцевальный зал вошли пятеро мужчин и две женщины. Они остановились у порога, словно не веря, что их ждали. Глаза их с тоской смотрели на огонь в каминах, на пустые тарелки, на столы, но никто из путников не двигался. Зато толпу гостей бросило к ним, как приливом.

— Извините, — Серена встала и тоже пошла туда. Джаспер смотрел на нее сзади — черные волосы по плечам, рука с засунутой в рот прядью, длинные ноги в фиолетовых колготках. По залу бесшумно ходили официанты, гасили свечи. Джаспер смотрел, как они прищипывают пальцами трепещущие огоньки. Вскоре единственным освещением останутся красные угли в каминах — лампочки в люстрах едва светились, как далекие звезды, и тоже постепенно гасли.

На другом конце комнаты, у дверей, было уже не различить ни Серены, ни вернувшихся альпинистов. Толпа медленно колыхалась сплошной темной массой, словно тень горы, которая вползла в зал сквозь окна и двери. Из оркестра остался сидеть на месте только виолончелист. Положив на пол инструмент, он запихивал в рот скомканные ноты и жевал их — медленно, вслепую вытягивая листы откуда придется, осторожно держа их, будто живые. Люстры совсем погасли, но Джаспер видел лицо музыканта — темный провал рта, мокрые глаза, полные ужаса.

— А где остальные? — спросил он.

Мистер Доннер смотрел куда-то в стол, хмурился и грыз ноготь на большом пальце.

— Иногда люди совершают просто немыслимые поступки, чтобы вернуться домой. Им удается невозможное, происходит чудо. И что, они возвращаются домой? Ничего подобного. Гораздо интереснее путешествовать дальше. Затягивает, знаете ли.

Стеклянные двери закрылись — теперь путники были отрезаны от тропы, от гор, даже если и хотели бы отправиться обратно. Огонь у Джаспера за спиной был едва жив, принося в зал больше таинственных теней, чем тепла, но вокруг становилось все жарче и жарче.

Зуб теперь совсем не болел. От вина и камина по телу разливалось приятная истома.

— Хороший вы человек, мистер Доннер. Иначе зуб меня предупредил бы. У меня еще ни разу не было такой дикой зубной боли. Я ни разу не был в таком отеле, на таком празднике. А все-таки ваше имя я где-то слышал. Зуб мне подсказывает — знакомое имя.

Гости уже шли обратно, в их сторону, к столику на семерых, но Серены не было видно. Толпа совсем поглотила ее. Или проглотила. Виолончелист покончил с музыкой, поднял смычок и, как фокусник, опустил его в дыру горестно раскрытого рта.

— Может быть, имя вам и правда знакомо, — сказал Джасперу бородатый метрдотель, — но с другой стороны, что такое имя? В конце концов имена становятся всего лишь сувенирами. Памятью о местах, где вы побывали. Позвольте, я представлю вам нескольких моих друзей, — он махнул рукой в сторону гостей, идущих к ним. — Вон там миссис Гоморра, это мистер Чрево Китово, мисс Титаник, маленькая мисс Зазеркалье, мистер и миссис Кошмарный Брак, мистер Кувырком с Водопада.

Где-то вдалеке завыл волк. Странно. Что там Серена говорила о местной фауне? Здесь же должны быть одни сумчатые. Тонкий тоскливый звук отдавался у Джаспера в зубе.

Мистер Доннер улыбнулся, сверкнув зубами.

— Я знал голод и холод, много чего видел в дороге, но нет ничего хуже, чем лишиться жизни. Предлагаю тост, мистер Та да,

Оба подняли бокалы.

— За путешествия, — сказал один.

— За жизнь, — сказал другой.

— Кто-то этой осенью едет в Техас, весной многие подаются в Калифорнию и Орегон. Что до меня, то я никуда не собираюсь. Я уже далеко забралась на запад и точно знаю — можно ехать на запад до тех пор, пока не обогнешь земной шар, и ни одно место не покажется подходящим, чтобы остановиться.

ТУФЛИ И БРАК

1. Хрустальная туфелька

Девушка так и не нашлась, но он до сих пор надеется встретить ее. У жены — женщины, на которой он женился, — самая чудесная улыбка на свете. Только вот размер обуви слишком большой.

Эта девушка смотрит на него без улыбки. Косметики явно чересчур. Синие тени, словно по векам малярной кистью прошлись, тушь, помада, блестящая пудра на лице и голых плечах. Дотронешься, и на пальцах останется эта грустная комковатая пыльца. Он не дотрагивается. Соседки, наверно, ей говорили… может, она и сама узнала его. Соседкам платят, чтоб не болтали, но как-то раз на выходе у него все-таки попросили автограф. Он подумал, что бы такое написать. Бумаги не было, и автограф пришлось оставить на обороте какого-то меню. «Я счастливый человек, — написал он. — Я очень люблю свою жену». И подчеркнул слово «счастливый».

Они стоят в крошечной комнатке этой девушки. Обоим неловко. Комнатка слишком маленькая для гостей, а кровать слишком большая. Оба стараются стоять как можно дальше от нее, как можно ближе к стене. На стене висят портреты знаменитостей, вырезанные из газет и глянцевых журналов. Люди там ухоженные и гладкие, как породистые лошади. Стараются выглядеть дорого. Вот лицо жены с ее чудесной улыбкой смотрит на них со стены. Если поглядеть повнимательнее, наверно, он и себя обнаружил бы на этой стене — прижившейся, уже неотъемлемой частью интерьера. Но он не смотрит на стену. Он смотрит на ноги девушки.

Танцевать он никогда особенно хорошо не умел. Женщины в длинных и пышных платьях, вот что его пленяло. Когда они кружатся, шелк и тафта качаются, словно колокола, приподнимаются то с одной, то с другой стороны, открывая нижние юбки. Юбки тоже из шелка и тафты — одна пышная душистая ткань, словно под платьями у красавиц ничего больше нет. Туфельки оставляют на мраморном полу тонкие черточки.

Он ни разу не видел, из чего сделана обувь танцовщиц. Разглядел только потерянную туфельку. Может, они все носят такие. Может, хрустальные туфельки модны в этом сезоне. До чего же крохотные должны быть у нее ножки. А при этом она девушка высокая. Откинулась в танце назад, и с минуту он висел над нею, парил в воздухе. Чувствовал запах ее волос. Высокий затейливый узел бальной прически был у него прямо под носом. Волосы щекотали нос. Теплый запах. Он был так счастлив. По лицу, наверно, блуждала глупейшая улыбка. Ее платье спускалось до самого пола. На подоле, узкой шелковой каемке, были бриллианты, — шелк и камешки шуршали и поскребывали по мраморным плитам, будто хвостики и коготки. Будто по полу бежали мыши.

До сих пор у него остались два этих вопроса. Что у них там, под юбками, кроме шелка и тафты? И — счастье, охватившее его, оно было у всех танцующих?

Большие часы в саду пробили двенадцать, и она вышла — куда? Куда она пошла? Ту девушку он так и не нашел. Он находит других.

Эти девушки (эта девушка, которая стоит перед ним) всегда едва одеты. Прозрачная майка мандаринового цвета, короткая юбка с вырезом по всему бедру, голое тело — крупные груди, приподнятые черным бюстгальтером, руки в мурашках, длинные тонкие ноги, балансирующие на крошечных ступнях, — совершенно не тот вид.

— Прежде всего, — говорит он ей, — давай заглянем в твой гардероб.

В их шкафах всегда находится подходящее платье. Вот и здесь лежит одно, которое никак не ожидаешь обнаружить в таком доме. Это платье-бал, платье-праздник — длинное, без всяких разрезов, с оборочками и кружевами. Розовое платье. Наверно, девушка убежала из дома в своих маленьких башмачках, с рюкзаком, набитым девичьими сокровищами: портреты любимых рок-звезд, школьное бальное платье. И плюшевый тигр со стеклянными глазами, которого он только теперь заметил на красном вельветовом покрывале кровати.

— Как тебя зовут?

Девушка складывает руки на груди оборонительным жестом. Руки у нее в веснушках и, как теперь стало видно, в синяках, будто кто-то неосторожно схватил ее.

— Эмили. Эмили Эппл.

— Пожалуйста, Эмили, надень это платье.

В детстве взрослые обращались с ним двумя способами. Или носились с мальчиком, ласкали и баловали, или совершенно забывали о нем, предоставляя самому себе. В такие дни он больше всего любил забираться подо что-нибудь, прятаться в самом оживленном месте, среди людей. Например, под роялем в музыкальной зале. Или на банкете сползти с огромного резного стула под стол и сидеть там с отцовскими породистыми собаками. Они заботливо вылизывали его лицо и руки длинными языками. Бывало, он прятался в больших каминах парадных залов, перебравшись через узорную чугунную решетку. Летом в каминных трубах гнездились воробьи, ползали ящерицы, попадались огромные паутины, обгорелые осколки раковин, перья и кости. В комнаты матери по утрам лился пыльный солнечный свет, фрейлины клевали носом, а он крался по полу под их тяжелыми юбками, сидел у ног в дорогих туфлях, неприметный, как мышь.