Геза Чат - Сад чародея Страница 30

Как же использует их Барток? С блестящим остроумием. Тот, кто слышал его сюиту, — два года назад она была впервые исполнена в Венской консерватории, а в прошлом мае три части были сыграны на открытии сезона в будапештской Музыкальной академии, — никогда ее не забудет. На слух — сплошное волнение. Новые, никогда прежде не слышанные тембры, дикие, безудержные ритмы, пульсация которых вызывает в памяти звонкие, резкие поэмы Петёфи. Точно ракеты-шутихи разлетаются во все стороны из оркестра новые, глубокие и дерзкие идеи. Слушатель попадает в особую атмосферу. Хмельные лица, пьяные визги, мускулистые мужские руки, много теплых и кричащих тонов. В воздух взлетают многоэтажные ругательства, градус повышается, и к вину, что выливается из-под стола, примешивается кровь.

Эта империя воображения похожа на мир Эндре Ади[10]. Только у Бартока этот мир более здоровый и веселый. Сарказм у него более светлый (да, в музыке Бартока есть сарказм). Однако сходство с Ади усиливается еще и тем, что оба автора — прирожденные лирики, и их искусство — фанатичное, упорное стремление выразить свое «я». Они не довольствуются привычными средствами выражения, но выдумывают новые средства и способы. Даже слово «выдумывают» здесь не уместно, ведь их высказывание совершенно искреннее, даже интуитивное.

Секретное название новой, второй оркестровой сюиты — «Серенада для филистеров». Будучи широко образованным и теоретически великолепно подготовленным музыкантом, он, конечно, считает себя музыкантом-абсолютистом, просто называет свою композицию «сюитой». Но программное название здесь и не нужно: программа в этой музыке — снова она сама. Смелый вызов конвенциональностям в искусстве, гениальное разрушение форм, уникальный новый синтез музыкальных элементов. Филармонический оркестр не решился взяться за это произведение; явно потому, что считает эту музыку оскорбительным вызовом для большей части филармонической концертной публики, даже насмешкой над ней.

Новейшее произведение Бартока — концерт для скрипки в двух частях: Адажио и Аллегро. Ключевая мысль кроется в самом этом неожиданном противопоставлении. Тем не менее, контраст этот оправдан композиционно и мелодически, посредством своеобразного — хотя уже ясно слышного в сюитах — контрапунктного мышления, если смотреть с точки зрения мира мелодий, в равной степени математического и чувственного.

Бела Барток еще молод, но уже ясно, что перед нами сложившаяся личность, чье искусство — а он создает искусство, а не просто музыкальные пьесы — по-настоящему бурлит. Это искусство еще и сегодня, по большей части, принадлежит будущему, как вследствие своих особых черт, так и в силу обстоятельств (техническая сложность). Главные произведения Бартока еще не изданы в переложениях для фортепиано. Но и сейчас, пока мы имеем доступ только к партитурам, уже можно утверждать: те, кто любит в музыке все тонкое, индивидуальное и новое, могут рассчитывать в будущем на исключительно интересные музыкальные тексты.

Записки о войне

В четвертом и пятом классе гимназии мы читали Фукидида, Пелопонесскую войну — про борьбу Афин и Спарты за гегемонию. Нескольких учеников в классе эта история очень взволновала на фоне совершенно бесцветных и не вызывающих никаких эмоций текстов из хрестоматии по литературе. Они совершенно прониклись военной идеологией, постоянно говорили о сражениях и набегах, а на переменах устраивали пелопонесскую войну во дворе гимназии. Сначала воевали только две команды — всего человек двенадцать. Но постепенно они втянули в это весь класс. Отпрыски благородных консервативных семей сражались за спартанцев. К ним же присоединились спортсмены, гимнасты и их приятели, как правило, выходцы из крестьянских семей. Партию афинян составляли вольнодумцы, материалисты, то есть, атеисты, еврейские мальчики — любители книг — и дети из семей, не пытающихся примазаться к джентри. Второй группе, однако, удалось переманить на свою сторону самых сильных спортсменов, что позволило уравновесить силы. Таким образом, воюющие группировки действительно были образованы соответственно симпатиями: одним нравились Афины, другим — Спарта. Столкновения постепенно стали приобретать все большие масштабы и разрослись настолько, что вскоре обернулись приказом директора о запрете пелопонесской войны. Но попытки остановить сражение ни к чему не привели. То ли один из учителей, то ли еще кто-то появился в окне на первом этаже и криком пресек битву. Вожди обоих лагерей договорились, что по средам и субботам после обеда будут выдвигаться к б…им воротам и там решать вопрос о гегемонии. Так и случилось. У б…их ворот начались ужасные стычки. Афиняне и спартанцы, не жалея сил, награждали друг друга отменными синяками. Так продолжалось до тех пор, пока в один прекрасный день на месте сражения вдруг не оказался учитель Т. и не отправил всех воинов домой. В случае возобновления военных действий, всем участникам грозила «не слишком радужная» оценка по поведению. На это ученики, которые не платили за обучение, или платили только половину, заявили, что не могут так рисковать, ведь у них могут отобрать льготы. Так, без заключения мира, закончилась пелопонесская война в Сабадке в 1900-ом году от Рождества Христова.

В ту пору, да и потом я не задумывался над этой историей, вплоть до 1914-го, пока в один из дней этого печально знаменитого года не получил повестку с приказом явиться туда-то и туда-то. Я отправился в путь, сутки ехал, отметился и получил уведомление о том, что через 3 дня должен отправиться на поле боя. В эти три дня у меня было столько дел, что времени не хватит вспомнить. Но когда на четвертый день я в полном обмундировании ехал на юг, мне под медленный стук колес вспомнилась наша пелопонесская война. Кто же тогда затеял эту войну? Вдохновителем всего предприятия был Эрвин Телкеши. Перелистывая в поезде свежие газеты, я прочел памятный и отвратительный ответ французских дипломатов на вопрос Германии о намерениях Франции в случае германско-русской войны. Звучал он так: «Франция будет действовать так, как ей будут диктовать ее интересы!..» — и тут я вспомнил Эрвина Телкеши, беспокойного, умного, нервного юношу с белым лицом. Вот кто был прирожденным дипломатом, отчетливо осознал я. Он нас всех подначивал, внушив нам мысль о важности гегемонии. И зачем? Только затем, чтобы представить себя Периклом и Алкивиадом и любоваться собой в этой роли, воображая, будто решает наши судьбы, командует сражениями и председательствует на «совете военачальников». Сильным он не был, наоборот, даже подтянуться не мог или выполнить самые легкие упражнения на брусьях. При беге быстро выдыхался. Телкеши никогда сам лично не участвовал в битвах, ведь «войска» защищали его, а он выступал в качестве вдохновителя военных действий. Он отравил нас, превратив в орудие собственного развлечения. И все время подчеркивал важность гегемонии, утверждал, что Афины обязаны править, а жалкое и смешное стремление противника к гегемонии безусловно неприемлемо и подлежит окончательному разгрому! И пятьдесят подростков, которых до этого никогда в жизни не волновало, правит ли ими кто-то, или сами они управляют остальными, впитали эту мысль всеми фибрами души. Мы все жаждали гегемонии и не знали ничего страшнее полного поражения, в случае, если бы гегемонию обрели наши враги, то есть «спартанцы». По моим ощущениям, примерно так вовлекли сейчас в войну и Европу. Происходящее кажется мне, по сути, ребячеством, при том, что ужас, заключенный в этом ребячестве, я уже начал ощущать на собственном опыте. Но тогда во мне зародилось лишь подозрение. Сегодня я уже ясно и отчетливо вижу, что эту войну развязали действительно недалекие и безответственные люди, то есть люди с незрелой, детской душой. Они подначивают своих соотечественников и подданных, притупляют их разум и гонят на кровавую бойню ради развлечения, чтобы опьянеть от сознания собственной важности и власти.

Чтобы посмотреть на вещи в их истинном свете, упомянем здесь тот факт, что английский король и русский царь состоят в близком родстве с немецким кайзером.

Отрывки из дневников 1912, 1914–1916 гг.

Родился я в 1887 г. в Сабадке. Мой отец, адвокат, страстный любитель музыки, хотел вырастить из меня скрипача. Я действительно быстро и успешно учился музыке, но жажда творчества убила во мне терпение, необходимое для постоянных упражнений. Я хотел стать художником. Но учитель рисования высмеивал мои странные цветовые сочетания и схематичную, неаккуратную манеру и ставил мне тройки. Мое недовольство еще более возросло, когда на одной сегедской выставке в пастелях Риппл-Ронаи я увидел подтверждение всему, что и сам думал о рисунке и живописи. Точно так же вышло и с моими песнями. С самого начала я использовал в них свободную атональную гармонию, асимметричные ритмические комбинации. Отец заявил, что мои опусы нельзя назвать музыкой. Когда же впоследствии я впервые услышал в Будапеште произведения Дебюсси, меня обуяла та же радость, что и в Сегеде. Я убедился в том, что воспринятое мною из воздуха (в родительском доме «самым современным» композитором считался Григ) и есть способ художественного выражения новой эпохи, как я и подозревал — это и есть современное искусство.