Нелли Маратова - Наследницы Белкина Страница 30

— А ведь Михалыч когда-то сватался за Семеновну… — вздохнула Варька. — А она замуж за Евдокима выскочила. Он ростом был повыше.

— Ну и дура, — сказал Толян, закуривая.

— А где Евдоким? — спросил Колян, снова стреляя у Толяна сигарету.

— Где, где… — пожала плечами Варька, — на кладбище, где еще?

— А может, не поздно? Им… того… — прикинул Колян, как будто ему было какое-то дело до этих людей: Семеновны, Михалыча…

— Поздно! — отрезал Санек.

Всем почему-то стало грустно.

Но погрустить не успели, потому что в окно высунулась Семеновна:

— Экие вы олухи, да господь с вами. Скажу я вам. Вы, верно, все мозги пропили, раз не кумекаете.

Все дружно обернулись. Но Семеновна тут же окошко захлопнула.

— Не понял! — крикнул Прохин, остальные переглянулись.

— Может, она тоже… ку-ку? — устало предположил Колян.

— Они тут все — ку-ку, — сказал Леха, как нечто само собой разумеющееся, и поправился: — Мы все.

— Я… — возмутился было Санек, но…

На крыльце появилась Семеновна, переодевшаяся и с лопатой.

— Это ты че? — не веря глазам, спросила Гаврилова.

— А че? А ниче! Берете меня с собой — али как?

— Берем-берем! — быстро заверил ее Толян.

— Южный пришел. А Михалыч всегда таскался на поезда…

Договорить ей не дали.

Толян, Колян, Варька и Прохин в едином порыве запрыгнули в машину, Колян рванул с места. Следом загрохотал трактор, в который Гаврилова с Лехой втянули Семеновну.

Долетели как на крыльях. Обежали станционное здание и выскочили на платформу. Колян присел — голова закружилась — передохнуть на едва живую скамейку, а Прохин уже по междупутью тащил Михалыча. У Коляна почему-то громко ухало сердце, которому вторил барабаном работающий дизель «Машки», стоящей неподалеку.

— Конечно, не у реки, — простодушно согласился Михалыч, поравнявшись с компанией. — Он же железнодорожник был, батя твой, вот и закопал у путей. Под деревом, но на другой стороне поля.

— Твою мать! — выругался Санек.

— Я так и знала, так и знала! — завелась Гаврилова.

— Замолчи, — вдруг внятно сказал Леха.

Любка изумленно замолкла.

Мимо нее шумно проскочил Толян и едва не расцеловал Михалыча:

— Теперь-то мы ее точно найдем, родимую!

— Найдем, найдем! — выскочил из тепловоза радостный Иваныч и быстренько пристроился к компании.

Добрались до путей за полустанком по другую сторону поля.

— У какого пикета? — по-деловому осведомился Толян, разглядывая единственный сохранившийся полусгнивший столбик, обозначавший стометровки.

Михалыч только руками развел, виновато улыбаясь.

— Березка, вон она, березка! — бодро крикнула Гаврилова. — Леха… Леха, как ты думаешь, там?

Леха кивнул, и все сорвались с места, подхватив лопаты, толкая друг друга, рванули по насыпи, по заросшей, запаршивевшей пашне, теперь уже просто по земле, вперед.

И тут же где-то с другого краю отозвался мощный с присвистом баян:

— Здесь птицы не поют,здесь травы не растут,и только мы плечом к плечуврастаем в землю тут!

К ним уже бежали от реки с лопатами Надька, Наталка, теть-Клава, Толькины пацаны и еще какие-то местные девки и парни, а впереди всех, почти задыхаясь, выводил мотив дорожный мастер Генка Яковлев.

— А мы там все поле от реки почти уже до путей перекопали! — крикнул подбежавший первым Федька, за что и получил ласковый отцовский подзатыльник.

Колян не успел и оглянуться, как и там, и тут, и везде закипела работа, только дерн, да трава, да черная земля свистели кругом, лопаты звенели о камни, кто-то вскрикивал, кто-то пел, кто-то с кем-то ссорился и мирился.

Колян бойко поплевал на противные розовые пузыри мозолей и с той же общей радостью схватился за натертый ладонями за десятилетия до черного блеска черен лопаты, как за древко.

— Если здесь не найдем, будем дальше копать! И дальше, и дальше, и дальше! — митинговал где-то впереди, куда не доставал свет фар ни Лехиного трактора, ни Колянового бумера, ни чьего-то старенького мотоцикла, Толян.

— Нас ждет огонь смертельный,но все ж бессилен он,сомненья прочь, уходит в ночьотдельныйдесятый наш десантный батальон,десятый наш десантный батальон!

Колян всех любил и не сомневался, что все любят его. Едва он это почувствовал, проникся этим удивительным и сладким ощущением, как все загудело, задрожало, загрохотало вокруг. Он вскинул голову и не поверил глазам: «Машка», старенький тепловоз, приписанный к Путейному, на всех парах шел к ним. Колян с недоумением уставился на машиниста Иваныча, копавшего рядом. Иваныч стоял с отвисшей челюстью.

Тепловоз, между тем, зашипел тормозами, немного промахнувшись, остановился впереди всех. И все рванули вперед. И Колян бежал со всеми, уже вовсе не понимая, что и зачем происходит.

Из окошка высунулась Верка. Совсем не та Верка, которая вечером продавала им водку, а какая-то другая, но гораздо более знакомая Коляну и даже родная. Она сдернула косынку и радостно помахала ею.

«Машку» облепили. Кто успел, втиснулись в узкую кабину, остальные гроздями повисли на всех выступах и приступках. Побросав все, забыв обо всем. Галдели и обнимались, как в первый или в последний раз.

— Вера, Вера… — Колян подошел к Верке, но больше не знал, что и сказать. И сказал: — Поехали.

И Верка перевела рукоятку в положение «Вперед».

Генка Яковлев рванул баян так, что едва не порвал меха:

— Наш паровоз вперед летит,в коммуне остановка!

И «Машка», давно отжившая свой век, рванула вперед, все набирая обороты, так, что далеко позади остался и мотоцикл, и трактор, и незапертый брошенный БМВ-Х5 с трехлитровым дизельным двигателем. И не стыдно уже было ни за развалившийся леспромхоз, ни за гуманитарную латаную одежку, ни за беспробудное бессмысленное пьянство. Это не их жизнь летела под откос, это что-то другое, что-то, отчего давно следовало отказаться, отпустить и жить дальше.

— Зачем нам бутыль? Неужто мы трезвые помолиться не можем? — вдруг задумчиво спросил сам себя Толян за спиной у Коляна и добавил уверенно: — Правда, брат?

Михалыч по-хозяйски закрыл коляновский бумер, похлопал, как дорогого коня, рукой по капоту и долго махал вслед тепловозу, пока песня не смолкла далеко-далеко за лесом.

Елена Соловьева

И твари внутри нас

(Почти венок сонетов)

Рваная рана души моей, заноза моего сердца. Звучит почти как заклинание. Вот только бабка, которая лечила меня в детстве от ночных кошмаров, приговаривала по-другому. Что-то про трынку, волынку, гудок и «матери их козодойки». Потом крестила мелко. Поплевывала. Топталась кругом. Охала. Тонкая свечка потрескивала сухо, быстро таяла смуглыми слезами на потертой клеенке стола. А я сквозь отяжелевшие ресницы, будто смазанные жидкой карамелью, рассматривал бумажные цветы. Картинки на бумажных иконах. Еще — беличьи шарики прошлогодней вербы, которыми гномам, должно быть, сподручно играть в мяч. Серый пушистый мяч. А бабка все тянула свое: «Лихорадка, — бубнила, — веснуха, отвяжись…» «Отвяжись, супостат, волыглазая церва, Иродова сестра…» «Трепалка, тетка, лихоманка болотная». И все твердила матери о белом ночном мотыльке, который приносит болезнь, когда садится душной ночью сонному на губы.

Мать только отмахивалась. Мы жили в поселке под Пермью, со всех сторон окруженном еловым лесом. И названия населенных пунктов в этой местности щелкали, как камешки, — бесконечные «камски» да «солегорски». Еще Пушкин два раза упомянул наш поселок в связи с восстанием Пугачева да Мандельштам, отправляясь в ссылку, написал: «Как на Каме-реке глазу темно, когда». Но это я узнал уже значительно позже, став студентом. А тогда, засыпая почти под бабкины бормотания, смотрел на замерзшее окно. И ледяные узоры на нем, разгораясь от темных слов, искрились все ярче, вспыхивая радужным светом. И мне представлялось в полудреме, что я на салазках скольжу по узким языкам этих злых лилий. И дух захватывает гораздо сильнее, чем когда, зажмурившись, мчишь с горки и слизываешь со щеки что-то соленое. Будто весь снег здесь замешан пополам с соляной пылью.

А самая большая горка поселка стоит посреди пруда, как раз за бабкиным окном. Там сейчас ветер раскачивает со скрипом тяжелую гирлянду крупных цветных лампочек. И два истукана с рыбьими безглазыми лицами — Дед Мороз со Снегуркой — застыли как раз над тем местом, где этим летом утонул мой брат. Едва вернувшись из армии. Конечно — пьяный. Конечно, в теплую звездную ночь, когда таинственный пруд перекрещен был двумя дорожками: лунной и электрической, идущей от дальнего прожектора, горящего в садах. Потом в этом неглубоком, хорошо знакомом всем с детства пруду утонуло еще два человека. И так случалось каждый год — будто кто-то собирал человеческих мотыльков в жертву темной воде. Как я потом понял: нелепые, сладкие смерти от избытка жизни, от незнания, что с нею делать.