Нэнси Хьюстон - Обожание Страница 30

Видите, ваша честь… Благодаря этому короткому посланию я поняла наконец, откуда у Космо эта всепоглощающая страсть к театру. Сцена была для него не развлечением, не ремеслом, но неискоренимой жизненной потребностью. Космо был настоящим трудоголиком: когда ему в голову приходила идея нового представления, он мог репетировать по восемнадцать-двадцать часов в день, обходясь без сна и пищи, растрачивая всю свою энергию до капельки и черпая в усталости новые, удвоенные, невероятные силы; в нем жил страх неудачи, он всегда сомневался в себе, напуганный, раздавленный непосильностью задачи; он черпал вдохновение даже в этом страхе, даже в своей ярости, переходя черту, сжигая тело и разум, добровольно принося себя в жертву, чтобы противостоять тому, чего не мог вынести в реальной жизни: отсутствию любви, отсутствию любви, отсутствию любви.

Вторая страница письма Космо была написана неуверенным почерком, местами текст почти не читался из-за зачеркиваний и помарок, это были обрывочные фразы, полные навязчивых смутных образов…

слова жужжат на моих губах электрические пчелы гроздьями висят между зубами наполняют розовую пещерку рта садятся на язык цепляются за нёбо и кусают от их яда распухает язык я задыхаюсь поле битвы тела молодых солдат лежат на сколько хватает глаз голые с ранами на голове в груди в руках и ногах утренний туман бледные трупы смешиваются с весенними всходами молодая пергидрольная блондинка мини-юбка туфли на шпильках танцует напевает резвится на улице дрыгает ногой бьет пяткой не по мячу по человеческой голове голова катится истекает кровью она поет резвится сама не знает, что делает ее это забавляет головы людей и животных на длинных каменных шеях под аркадой собора псы-драконы голова склоненная набок разинутая пасть вой одиночества не боли урны и амфоры извергают голых женщин их распущенные волосы достают до земли греческие богини без ног в чашах безголовые торсы корчатся в тарелках живые существа между волютами и завитками гуси и цветы дети в листьях хищники в лианах птицы на волнах там и сям карабкаются отчаявшиеся юноши геометрические узоры оплетают эту колышащуюся плоть высеченную в холодном камне

ЭКСПЕРТ-ПСИХИАТР

Думаю, следует поставить под сомнение подлинность если не самого документа, то, во всяком случае, присутствующие в нем образы. Космо вполне мог предполагать, что они окажутся чуждыми Эльке, в силу ее низкого культурного уровня, нам же их происхождение совершенно очевидно. Как не узнать в этих описаниях витражи и романские капители, которые Космо видел, путешествуя по миру? Или порталы собора среднего города, этой жемчужины готического стиля? Или знаменитые скульптурные группы Огюста Родена, которыми любой турист может вдоволь налюбоваться в мастерской скульптора в Медоне?

Текст письма позволяет понять, что не только известная широкой публике личность Космо, но и его воображение было заимствованным, наслоением чужих фантазий!

Другими словами, этот человек не проживал ни одного события непосредственно. Он был подобен зеркалу в детском калейдоскопе: не имея собственного цвета, помещенный в центр многочисленных историй других людей, он улавливал их и отражал.

ЭЛЬКЕ

Выбирайте, ваша честь: либо слушания покинет зксперт-психиатр, либо это сделаю я.

Спасибо.

ИОНА

Его страдания были подлинными, ваша честь. Он действительно мучился от мигреней, видений и всего остального, я могу подтвердить: все это принадлежало Космо и только ему одному.

Я тогда не был с ним по-настоящему знаком, так — видел издалека, но он уже оказал решающее воздействие на мою жизнь, и, возможно, следует об этом рассказать: он привил мне любовь к словам.

В таборе, где я вырос — в 60-х почти все цыгане были таборными, — дети редко ходили в школу, а большинство взрослых были неграмотными. Мой отец не составлял исключения: когда мы ехали в микроавтобусе на рынок продавать корзины, я видел, что он с трудом разбирает надписи на указателях. Вера научила меня основам чтения и письма, она разрешала мне читать комиксы у нее в магазине — при условии, что я как следует вымою руки до и после, иногда я даже помогал ей разгадывать кроссворд, но это было не более чем развлечением.

Я понял как интересны могут быть слова, когда случайно увидел по телевизору запись одного из номеров Космо. Никогда не забуду тот день: зрители смеялись до слез, а я ничегошеньки не понимал — смысл каждого второго слова ускользал от меня. Я был убит, уничтожен. Собственное невежество внезапно показалось мне невыносимым. Я никому ничего не сказал, но начал каждый день ходить в библиотеку. Рано утром я покидал табор, шесть километров шагал пешком до деревни, спрашивал совета у библиотекарши и читал все, что она мне приносила, разыскивая незнакомые слова в словаре…

ФИОНА

Не знаю, к чему это нас приведет…

ИОНА

К Родольфу.

Последний важный участник этих слушаний, ваша честь, Родольф был человеком утонченным, меломаном, профессором средневековой истории и моим официальным любовником к тому моменту, когда Космо вошел в мою жизнь. Какое-то время его подозревали в убийстве артиста, у него был мотив — ревность. Ирония заключается в том, что, не получи я — опосредованно — в подарок от Космо любовь к языку, Родольф никогда бы со мной не сошелся. Интеллектуал может позволить себе безумную ночь с юным цыганом, но жить с косноязычным дикарем не станет…

Я переселился в средний город в шестнадцать когда получил стипендию для учебы в консерватории. Между мной и моей семьей возникла пропасть. Каждый раз, возвращаясь в табор, я чувствовал неловкость; то, чего я раньше не замечал, теперь раздражало: нищета, дурные манеры и — главное — ужасающая теснота, невозможность побыть одному. Я с трудом скрывал свои чувства, и мои кузены обзывали меня задавакой, снобом и городским пижоном, я все сильнее чувствовал себя чужаком… Меня раздирали внутренние противоречия — почти как Космо. Я жаждал забвения, не желая знать, ни кто я, ни откуда: порой я достигал этого состояния, играя на скрипке, когда мой смычок сам летал по струнам, а я закрывал глаза и плыл по волнам музыки… реже это случалось со мной в Валь д’Орон, в объятиях случайного партнера.

Я любил обещания, даримые этим местом. Меня возбуждали очертания мелькнувших в сумерках, обтянутых белыми брюками бедер. Мне нравилось домысливать точные стремительные движения молодых мужчин, это напоминало мне первые кадры фильма «Мятеж на „Баунти“», когда моряки готовят корабль к отплытию: они бегают вдоль лееров, спрыгивают на палубу, карабкаются вверх по мачтам… Мужчинам легко дышится в море, потому что на горизонте нет женщин и им не нужно следить за собой и осторожничать; свобода наполняет легкие, бодрит, как морской ветер, раздувающий паруса, пропитанные солью тела чисты; прикасаясь друг к другу, они ощущают, как играют под кожей мускулы, натянутые, как струны на моем смычке, возбуждение овладевает всем их существом, они дышат друг другом, двигаются друг в друге, сливаясь воедино, даря наслаждение и радуясь ответному дару, с чистым сердцем, без лицемерных ужимок, словесных выкрутас и ненужных расшаркиваний…

Так, во всяком случае, я воображал себе любовную охоту на берегу озера, но в действительности все происходило иначе: чаще всего я имел дело либо с мужиками, жаждущими заарканить юного красавца, либо с любопытствующими пассивными гетеросексуалами; наши соития длились недолго и разочаровывали; эти игры не утоляли моей жажды настоящей любви.

Родольф был моим первым любимым — во всех смыслах этого слова, ваша честь, а наша встреча походила на волшебную сказку. Это случилось в 1984 году, на Рождество. Я провел ночь в таборе, и тамошняя обстановка подействовала на меня совсем удручающе: смесь ханжества, язычества, дешевого вина, семейных ссор, шныряющие повсюду противные сопливые, хныкающие дети… Мой отец распевал гимны, славя Деву Марию, и хватал за задницу молоденьких девушек. По прошествии часа или двух я понял, что сыт по горло и вот-вот взорвусь, я понимал, что до утра не выдержу, но знал, что, если уйду, отец будет оскорблен, взбешен и станет орать: ладно, прекрасно, можешь сюда не возвращаться, раз уж стал таким беленьким и чистеньким, мы для тебя нехороши, отрекись от предков и традиций, отправляйся к этой рыжей шлюхе и чертовой мерзавке твоей матери (ему было по-прежнему невдомек, что со мной сделал его брат Арман, не знает он этого и сейчас)… Короче, мало мне не показалось. Я сказал, что вернусь к себе на велосипеде, и отец еще десять минут выкрикивал мне в спину ругательства. Чувствовал я себя так, как будто мне на голову вылили зимним утром содержимое горшка, куда всю ночь испражнялась дюжина человек…

Домой я добрался без сил и в жутко подавленном состоянии. Чувствуя, что не засну, зашел на Минитель[13], чтобы хоть как-то развеяться. И тут, ваша честь, произошло чудо — настоящее чудо рождественской ночи. Через две-три минуты я каким-то невероятным образом попал на человека, жившего в двух шагах от меня. Приходи, сказал он, я хочу тебя. Он назвал адрес и код, сказал, что оставит дверь открытой и будет ждать в постели, в спальне. И я отправился к нему. Виртуальная фантазия стала явью. Я нашел дом, набрал код, поднялся на лифте на нужный этаж и увидел в конце коридора приоткрытую дверь… Вошел, как во сне, нашел спальню… и увидел в постели мужчину — он был возбужден, как король-олень во время гона, и он доставил мне наслаждение, какого я не знал никогда в жизни, а я доставил наслаждение ему, это повторялось снова и снова, в темноте, без единого слова, были только крики и стоны, потом мы провалились в сон, а когда я на следующее утро открыл глаза, надо мной склонился красивый зрелый мужчина, он улыбнулся и сказал: