Патрик Ковен - «Вертер», этим вечером… Страница 30

Мысли улетучились из головы старика. Еще несколько тактов. Неподражаемое вибрато последних нот льется из уст Орландо Натале. Скоро Ирина Воралеску в отчаянии заломит руки, Сальти вихрем взметнет оркестр, и, знаменуя конец драмы, падет занавес, Куртеринг позволил музыке увлечь себя, он вновь был плотом, уносимым ненастьем в открытое море…

Вертер шатается, падает на колени. Теперь прожектор высвечивает обоих актеров.

Мертвец, всего лишь тень, почиет в Бозе…

Вспыхивает спичка, и вот уже языки пламени с какой-то ласковой осторожностью лижут тонкие ветки, и те вспыхивают по краям, словно крохотные лампочки. Через несколько мгновений, весело потрескивая, займутся поленья.

Людвиг Кюн с трудом поднимается. В Сафенберге холодно, а эта комната к тому же самая сырая из всех. Раньше огонь в камине разжигала Карола. Долгие годы она проделывала это день за днем. Сейчас все приходится делать ему.

— Доброй ночи.

Его тапочки шаркают по ковру, он приподнимает драпировку, прикрывающую дверь, и выходит.

Огонь разгорается и освещает спрятанное в подушках лицо. На суконном пледе покоятся скрещенные руки прабабки — руки цвета слоновой кости.

Она не отрывает глаз от часов, висящих напротив; мерцание очага слишком слабо освещает циферблат, и с того места, где стоит кресло, она не может различить стрелок, но какая разница! С точностью до секунды она знает, что час пробил.

Ее глаза словно два молочно-белых шара. Теперь все вернется на круги своя. Так нужно, ведь только тогда она сможет спать спокойно…

— …да будь благословлен.

Под звуки пения Ирины Орландо медленно оседает на землю.

Сальти вскидывает правую руку, и его палочка молнией взвивается над духовыми, порождая бурю. Куртеринг зажмуривает глаза, качаясь, словно былинка на ветру, вместе со всем залом «Ла Фениче».

Карола встает, ее руки образуют идеальный прямой угол по отношению к телу. Двумя пальцами она надавливает на курок, и огненная вспышка прорезает зал. От толчка Орландо приподнимается и вскрикивает от боли. Певица замечает под его рубашкой рану, бормочет что-то по-румынски, но он не улавливает смысла. Часть его только что умерла. Рука Орландо ощупывает рану, пытаясь унять боль. Вот здесь, вверху, прямо под ключицей…

— Занавес, опустите занавес!

Кто кричал? На его пальцах набухают алые перстни, они становятся все больше, и кровь уже струится между фалангами.

Ирина убегает за кулисы.

Куртеринг смотрит ей вслед, потом переводит взгляд на Каролу: та все еще стоит, даже не опустив рук…

«Да, это был совсем иной мир, мир душевного спокойствия, где лишь смена времен года расставляла вехи в ее неторопливой жизни… И вот этой зимней ночью она стоит на старой дороге, сердце бьется где-то в горле, глаза застилает пелена… Былая безмятежность улетучилась… Несмотря на абсолютную неподвижность пейзажа, вокруг, казалось, бушевал вихрь».

Оказывается, Шарлота была не одна. Два разных человека всю жизнь соседствовали в ее теле. Вот в чем была загвоздка, и этого не понял ни он, ни Альберт, ни Вертер…

Той ночью в Вецларе, направляясь к своему возлюбленному, она сжимала под пальто пистолет.

От внезапно зажженного света он хлопает ресницами. Оркестр умолк, но бахрома занавеса еще не коснулась сцены. Женский крик разрывает воздух. Ошеломленный Куртеринг видит лица зрителей, обращенные к Кароле Кюн. Вокруг нее образуется водоворот, и вскоре возникает пустота. В толкотне кто-то падает в проходе. Вся «Ла Фениче» встает, за спинами уже не видно зала; Куртеринг пытается рассмотреть что-то поверх голов, но ничего не видит. Профессор встает на цыпочки… Силуэты людей перешагивают прямо через сиденья. Выронив пистолет, Карола медленно сползает в кресло.

Прямо у нее на глазах зал опрокидывается, словно огромный, идущий ко дну корабль, пьяный от яркого света и блеска позолоты… Она знает, что там, в Сафенберге, Хильда Брамс наконец спокойно уснула.

Джанни поддерживает тело Орландо и без умолку что-то говорит. На сцене много народу. Между голов, склонившихся над ним, видны хитросплетения лесов. Я уже ничего не чувствую. Меня куда-то уносят, потолок плывет перед глазами, толпа расступается, один из мужчин, несущих носилки, одет в куртку из синей искусственной кожи, напоминающей покрытую воском ткань. Я прекрасно знаю, какие декорации ждут меня впереди. Звездами в обрамлении крыш промелькнет венецианская ночь; затем салон неотложки, никелированные предметы, которые будут раскачиваться надо мной, лица, выложенные плиткой коридоры; я ускользну незаметно, бесшумно и легко, словно рыба в море, ужасная хищная рыба; все куда-то удаляется, и круглые лампы теперь свисают прямо надо мной, опасные, как чересчур близкое солнце; люди в масках, зеленых, как ее глаза… Что ж, в глубине души я всегда знал, что ты меня убьешь. Иначе и быть не могло.

— Не двигайтесь. Сейчас будет больно… Обыкновенный укол.

Снова голос Джанни, на этот раз откуда-то издалека.

Где она? Мне больше не петь… Однако мне необходимо петь, иначе к чему тогда жить?

Я почувствовал острие иглы, лишь когда ее вытаскивали. Вновь надвигается туман, более плотный, чем поволока от дымовых машин в последнем акте, в нем все туманы Венеции и Сафенберга… неуловимый влажный призрак… жизнь и смерть борются во мне… Карола, невыносимая, недоступная мечта… все твои предки давили на тебя своим ужасным весом: Эльза, Хильда и та, самая первая, Шарлота Хард… убийцы… ты храбро сражалась, мой маленький солдат, но все же ты побеждена…

Толпы людей не спешат расходиться с театральной площади. Им известно немногое: какая-то женщина стреляла в Орландо Натале. Почему? Видимо, из ревности, хотя его личная жизнь, кажется, не была такой уж бурной. Обо всем напишут в утренних газетах, только бы он не умер, какая потеря, у нас почти все его записи, его «Трувер» просто восхитителен. А мне больше нравилась «Сицилийская Вечерня» в его исполнении и, конечно же, «Вертер». Вы видели ее? Не разглядел. Кажется, блондинка с большими глазами… Какая-то сумасшедшая… И все же каково: умереть, как раз изображая смерть… Говорят, она сделала не один, а два выстрела…

Зал опустел. Люстры гаснут одна за другой. Куртеринг поднимает шарф, упавший под ноги, и встает. Он выйдет отсюда последним.

ДНЕВНИК АННЫ ШВЕНЕН

Отрывок VIII, 14 ноября

Сегодня ровно год и двадцать восемь дней, как ее привезли сюда.

До сих пор ее разум все так же помрачен. Или, может быть, просветлен. Теперь я думаю, что уже ничто не поможет ей выйти отсюда; странно, но сейчас я убеждена, что в этом нет моей вины, и если я так и не нашла источник ее болезни, то дело тут не в методах, которыми я пользовалась, а в том, что причина болезни кроется в чем-то ином… Не просто вне сферы науки, а вне сферы познаваемого вообще.

Таково мое заключение, и сегодня вечером я могу без горечи внести его в историю болезни: в случае с Каролой Кюн терапия не дает результатов.

Только что перечитала длинное письмо от Орландо Натале, написанное им еще в венецианской клинике. Эти строки уже не кажутся мне бессмыслицей, как несколько месяцев назад. Мой разум все еще бунтует против некоторых формулировок, но это всего лишь профессиональный рефлекс, который со временем притупится. «Я был в Сафенберге и знаю, насколько удушливы его стены и атмосфера; я слишком сильно любил эту женщину, поэтому уверен, что она стала жертвой — жертвой наследственности. Шарлота Хард передала своим потомкам этот атавизм, эту склонность к убийству любимых людей, которые врываются в их узкий мирок и разбивают вдребезги установленный порядок».

Несколько месяцев назад я сочла эти фразы псевдонаучным романтическим бредом. Такой наследственности не существует, да и сам термин «атавизм» лишен смысла. Теперь я уже не настолько уверена в этом. Я никому не признаюсь, ведь если мое клиническое заключение будет завершаться рассуждениями о проклятье, нависшем над родом, то существует большая вероятность, что мои коллеги сочтут меня не так уж недалеко ушедшей от моих пациентов. И тем не менее.

Мне не дает покоя история с пистолетом. В тот вечер он обнаружил его в ящике комода в своей комнате в Сафенберге, а затем оружие исчезло. И вот оно снова всплывает в этот роковой вечер в «Ла Фениче». Именно из того пистолета она стреляла, он опознал его позже в полиции: речь шла действительно об одном и том же старом оружии. Выходит, Карола взяла его с собой. Юристы называют это типичным преднамеренным покушением на убийство. Как она могла все эти дни изображать любовь, пряча в чемодане пистолет? Неужели совесть не мучила ее? В голове не укладывается. Видимо, существует другое, не известное мне объяснение. Хотя теперь это уже не важно.