Город падающих ангелов - Берендт Джон Страница 30

– В этом есть определенная ирония, – сказал я, – сначала вы в гневе рвете отношения с отцом, а потом ревностно воздаете ему почести.

– Но мой отец – великий человек, – произнес Джампаоло. – Сейчас я покажу вам три примера, которые проиллюстрируют, как мы увековечили его работу и одновременно сделали несколько шагов в будущее.

Он взял со стола вазу в форме слезы из прозрачного стекла с длинным узким горлом. Внутри слегка изогнутая перегородка разделяла вазу на две камеры. В перегородку была вплетена тончайшая паутинка из белого стекла.

– Это пример филигранной техники, изобретенной в Мурано в тысяча пятьсот двадцать седьмом году, – пояснил Джампаоло. – В пятидесятые годы мой отец создал с помощью этой техники новые эффекты, и историки стекла признали это первым оригинальным вкладом в развитие стеклодувного искусства с времен Ренессанса. Таким образом, эта ваза – раритет прошлого, но в то же время воплощает в себе две инновации. Во-первых, это эффект двух камер, а во‐вторых, использование филиграни во внутреннем фрагменте стекла, а не в наружной стенке вазы. Этот дизайн принадлежит моему сыну Джанлуке. Он – представитель двадцать третьего поколения династии Сегузо.

Затем Джампаоло взял круглую чашу с черной филигранью вокруг нижней половины и белой филигранью вокруг верхней.

– Эта техника называется инкальмо и заключается в соединении двух полусферических кусков надутого стекла совершенно одинакового диаметра. Изготовлять такое изделие должны одновременно два стеклодува, причем работать надо при белом калении стекла. В течение всей истории стеклодувного мастерства две части стекла в технике инкальмо соединялись по прямой линии. Здесь соединение неправильной формы, что придает чаше волнистость. Так что эта чаша сочетает в себе и традиционное, и новое. И наконец, вот это.

Он подал мне вазу с тонкими нитями черной филиграни, линии которых напоминали прихотливо изгибающийся неправильными волнами нотный стан. Линии пересекались и смешивались с прозрачной оранжевой паутинкой. Эту вазу спроектировал сам Джампаоло и назвал ее «Вивальди» в честь рыжеволосого венецианского композитора Антонио Вивальди.

– Эта ваза воплощает рывок в будущее, – сказал он. – Оранжевая филигрань составлена из шестнадцати оттенков прозрачного красного и оранжевого цветов. Раньше прозрачную филигрань никогда не использовали. Получается очень оригинальный и очень необычный эффект.

Ваза действительно была исключительно красива. Легкость и изящество филиграни придавали ей ощущение движения. Последовательности вздутий гладкого стекла неправильной формы на одной стороне наружной поверхности вазы создавали неоднородность текстуры и чувственную игру света. Было видно, что Сегузо гордится этим произведением.

– Вы сами выдували эту вазу? – спросил я.

– Я очень плохой солист, – с улыбкой ответил он, – но хороший дирижер. У меня есть полное взаимопонимание с моими сыновьями. Если они хотят, чтобы их отец работал вместе с ними, то им приходится один день в неделю позволять мне стоять у печи. Таким образом, пять дней в неделю я ношу шляпу управляющего, а один день стою у печи рядом с мастером-стеклодувом и направляю процесс.

Он вернулся к столу и остановился возле него, глядя в окно. Потом он обернулся и с удовлетворенным видом посмотрел на меня.

– У меня четыре цели, – сказал он. – Во-первых, я хочу, чтобы люди, увидев наше стекло, мгновенно поняли, что оно – венецианское. Во-вторых, я хочу, чтобы они определили: «О да, это Сегузо!» Третья моя цель заключается в том, чтобы они догадались: «Это стекло сделано на “Сегузо Виро”». Ну и четвертая цель: я хочу, чтобы когда-нибудь люди сказали: «Это произведения Джампаоло Сегузо».

Невольно я подумал, что самой заветной его целью является именно четвертая.

– Вы хотите стать знаменитым дизайнером? – поинтересовался я.

– Я считаю себя участником эстафетной гонки муранских стеклодувов. На мой взгляд, в этом забеге не может быть первых и последних. Вы воспринимаете эстафету как часть более общего, масштабного действа. Вызов и цель заключаются в том, чтобы все признали сделанный вами вклад в продолжение традиции. – Джампаоло сел за стол. – И в этом огромная разница между моим отцом и мной, – заключил он. – Мой отец думает о себе как о последнем бегуне в этой эстафетной гонке.

Глава 8

Экспаты. Семья первая

Несколько раз в неделю мне выпадал случай проходить по мосту Академии, и неизменно, когда оказывался на нем, я оборачивался и смотрел на Гранд-канал, туда, где поднимались купола церкви Санта-Мария-делла-Салюте, знакомой почти всем по видовым открыткам Венеции.

Однажды вечером, пересекая мост и глядя в том направлении, я заметил моторное судно, которое с работавшим на холостых оборотах двигателем медленно покачивалось на воде ярдах в шестидесяти от меня, напротив готического дворца, второго, если считать от моста, на стороне площади Сан-Марко. Это была почтенная «Рива», дож роскошных моторных судов. Кораблю было сорок лет, он имел длину около двадцати футов и был сработан из богатого красного дерева, окантованного хромированной сталью. У штурвала стоял высокий седовласый мужчина, подавший руку женщине, которая в это время сходила с пристани в лодку. Женщина была одета исключительно в белое – от головной повязки до туфель. Даже у очков была белая оправа; волосы ее тоже были белы как снег. Женщина опустилась на сиденье, и мужчина отчалил от пристани кормой вперед с такой непринужденностью, словно задом выводил машину из гаража. Затем он развернул судно и направил его в сторону церкви Салюте и площади Сан-Марко.

Я был поражен одной лишь мыслью о том, что поездка по Гранд-каналу в судне, вызывавшем у меня трепет восторга, была, вероятно, совершенно привычной для этой пары. Может, они поехали за покупками, на обед или в гости к друзьям. По Венеции они передвигались не только стильно, но и близко к воде, как делают венецианцы в течение многих столетий, во всяком случае, ближе к поверхности воды, чем если бы они стояли на палубе громоздкого вапоретто.

Через неделю или около того я снова увидел эту пару в той же лодке. Они возвращались к дворцу со стороны Риальто. Так же, как и в прошлый раз, женщина была одета исключительно в белое, но на этот раз вместо юбки на ней были широкие брюки и свитер вместо блейзера.

– Это, должно быть, Патрисия Кертис, – сказала мне позже Роуз Лоритцен. – Она всегда носит белое.

– Всегда? – переспросил я. – Почему?

– На самом деле мне это не известно. Она носила белое всегда, во всяком случае все время, что я ее знаю. Питер, почему Патрисия носит белое?

– Не имею ни малейшего представления, – ответил Питер.

– Может быть, это ее цвет, – сказала Роуз. – Все очень просто.

– Но уж коль вы об этом упомянули, – сказал Питер, обращаясь ко мне, – то должен вам сказать, что Патрисия Кертис – женщина интересная во многих отношениях, и самая незначительная из ее интересных черт – это то, что она всегда носит белое.

– Мужчина, которого вы видели с ней, – ее муж, Карло Вигано, – добавила Роуз. – Он ужасно мил, как, впрочем, и она. Действительно, они оба… прекрасные… люди.

– Патрисия Кертис – американский экспат в четвертом поколении, – сказал Питер. – Ее прадедушка и прабабушка, Дэниел Сарджент Кертис и Ариана Вормли Кертис, приехали в Венецию из Бостона в начале восьмидесятых годов девятнадцатого века с сыном Ральфом, дедушкой Патрисии.

– Они не только очень милы, – сообщила Роуз. – Их здесь любят.

– Кертисы были, – сказал Питер, – очень богатыми бостонцами со «старыми деньгами»; их предки прибыли в Америку на «Мэйфлауэре». Они купили палаццо Барбаро, и с тех пор в нем живут их потомки.

– У Карло какой-то бизнес в Малайзии, – вспомнила Роуз. – Он там что-то производит, я забыла что.

– По знатности Кертисы, – сказал Питер, – превосходят всех других англоязычных экспатов в Венеции. В этом классе они сами по себе.