Джон Уильямс - Стоунер Страница 31

Мистер Уокер будет проэкзаменован (голос Радерфорда упал до монотонного, ровного гудения) на предмет его способности продолжать работу над докторской диссертацией на кафедре английского языка университета Миссури. Такой экзамен сдают все соискатели докторской степени, и он предназначен не только для того, чтобы проверить общую подготовку аспиранта, но и для того, чтобы выявить его сильные и слабые стороны и соответственным образом направить его дальнейшую работу. Возможны три результата: «сдано», «условно сдано» и «не сдано». Радерфорд объяснил, в каком случае ставится какая из этих трех оценок, и, не поднимая глаз от бумажки, представил, как требует ритуал, экзаменаторов и испытуемого друг другу. Затем отодвинул от себя лист и безнадежным взором оглядел собравшихся.

— Принято, — тихо проговорил он, — чтобы первым задавал вопросы научный руководитель. Работой мистера Уокера руководит… — он поглядел на бумажку, — насколько я понимаю, мистер Ломакс. Так что…

Голова Ломакса дернулась назад, как будто он внезапно пробудился от дремоты. Губы тронула улыбка, он обвел всех моргающими точно со сна, но зоркими и проницательными глазами.

— Мистер Уокер, вы намерены писать диссертацию о Шелли и эллинистическом идеале. Вряд ли вы уже продумали тему досконально, но хотелось бы, чтобы вы для начала обрисовали нам, так сказать, фон: почему вы избрали именно эту тему, и так далее.

Уокер кивнул и бодро заговорил:

— Я намереваюсь начать с отказа молодого Шелли от годвиновского детерминизма в пользу более или менее платонического идеала в «Гимне интеллектуальной красоте», затем перейти к зрелой трактовке им этого идеала в «Освобожденном Прометее», где мы видим всеобъемлющий синтез его раннего атеизма, радикализма, христианства и научного детерминизма, и за вершить работу рассмотрением заката этого идеала в его поздней поэме «Эллада». Я считаю эту тему важной по трем причинам. Во-первых, тут раскрываются особенности мышления Шелли, что ведет к лучшему пониманию его поэзии. Во-вторых, тут проявляются важнейшие философские и литературные конфликты начала девятнадцатого века, что расширяет и уточняет наше восприятие романтической поэзии. В-третьих, тема представляется весьма актуальной для нашего времени, когда мы имеем дело со многими из тех конфликтов, в которых участвовали Шелли и его современники.

Стоунер слушал его с растущим изумлением. Невозможно было поверить, что это тот самый человек, что ходил на его семинар, человек, которого, казалось ему, он знал. Уокер говорил ясно, прямо и умно, местами почти великолепно. Ломакс был прав: если диссертация Уокера оправдает обещания, она будет блестящей. Теплая, радостная надежда наполнила Стоунера, и он подался вперед, внимательно слушая.

Поговорив о теме своей диссертации минут десять, Уокер резко умолк. Ломакс мигом задал ему следующий вопрос, и он ответил без промедления. Гордон Финч, поймав взгляд Стоунера, посмотрел на него мягко-вопросительно; Стоунер чуть заметно улыбнулся виноватой улыбкой и слегка пожал плечами.

Когда Уокер снова замолчал, сразу вступил Джим Холланд. Это был худощавый молодой человек, бледный, напряженный, с голубыми глазами немного навыкате; он говорил нарочито медленно, с подрагиванием в голосе, которое, возможно, было вызвано каким-то внутренним сдерживающим усилием.

— Мистер Уокер, вы немного раньше упомянули годвиновский детерминизм. Какую связь вы усматриваете между ним и феноменализмом Джона Локка?

Стоунер вспомнил, что Холланд занимается восемнадцатым веком.

Несколько секунд было тихо. Уокер повернулся к Холланду. Снял круглые очки, протер; его глаза то закрывались, то открывались, нерегулярно мигая. Он надел очки обратно и еще раз мигнул.

— Прошу прощения, не могли бы вы повторить вопрос?

Холланд открыл было рот, но вмешался Ломакс.

— Джим, — промолвил он учтивым тоном, — вы не против, если я слегка расширю ваш вопрос? — Не дожидаясь ответа, он быстро повернулся к Уокеру. — Мистер Уокер, отталкиваясь от всего того, что профессор Холланд подразумевал в своем вопросе, — а именно от приятия Годвином локковских идей о чувственной природе познания, о «чистой доске» и тому подобном, отталкиваясь от разделяемого Годвином мнения Локка, что ложные суждения, порождаемые случайными вспышками страсти и неизбежностью изначального незнания, могут быть исправлены просвещением, — отталкиваясь от всего этого, не могли бы вы сказать, как Шелли понимал познание? Точнее, каково было его понимание красоты, выраженное в послед них строфах «Адонаиса»?

Холланд, озадаченно нахмурив лицо, откинулся на спинку стула. Уокер кивнул и затараторил:

— Хотя классическими принято считать начальные строфы «Адонаиса» с их повторяющимися скорбными возгласами, начальные строфы, где Шелли воздает дань своему умершему и столь же великому другу Джону Китсу, где он пишет о мрачном часе, о матери-Урании и так далее, — классику в полном смысле слова он приберегает для завершающих строф, которые, по существу, представляют собой величественный гимн вечной идее красоты. Вспомним знаменитые строки:

Жизнь — лишь собор, чьим стеклам разноцветнымДано пятнать во множестве огнейБлеск белизны, которая видней,Когда раздроблен смертью свод поддельный[6].

Символика этих строк становится вполне ясна, если рассмотреть их в контексте. «Жить Одному, скончаться тьмам несметным», — пишет Шелли чуть выше. Вспоминаются столь же знаменитые строки Китса:

В прекрасном — правда, в правде — красота.Вот знания земного смысл и суть[7].

Итак, основа всего — Красота; но красота есть также познание. Эта идея коренится…

Голос Уокера лился легко, уверенно, слова слетали с его быстро движущихся губ так, словно… Стоунер вздрогнул, и зародившаяся в нем надежда исчезла так же внезапно, как появилась. На короткое время он почувствовал себя больным почти физически.

Он опустил глаза и увидел между лежащих рук отражение своего лица в зеркально отполированной ореховой столешнице. Черты были неразличимы, взгляд воспринимал лишь темный силуэт; Стоунеру показалось, что из глубин твердой древесины навстречу ему вышел какой-то смутный призрак.

Ломакс покончил со своими вопросами, настала очередь Холланда. Слушая, Стоунер не мог не признать, что делается все мастерски: ненавязчиво, добродушно, проявляя недюжинное обаяние, Ломакс направлял разговор в нужное ему и Уокеру русло. Иной раз, когда Холланд задавал вопрос, Ломакс разыгрывал дружелюбную озадаченность и просил разъяснить его. В других случаях, извиняясь за свой энтузиазм, он дополнял вопрос Холланда собственными соображениями и так вовлекал в беседу Уокера, чтобы тот выглядел полноправным ее участником. Он перефразировал вопросы (всегда с извинениями), изменяя их так, что первоначальный смысл пропадал. Он втягивал Уокера в подобия изощренных теоретических дискуссий, где говорил почти исключительно сам. И наконец — опять-таки с извинениями — он порой, не дав Холланду закончить вопрос, задавал Уокеру свой собственный, который вел экзаменуемого туда, куда ему, Ломаксу, хотелось.

Стоунер все это время молчал. Он слушал разговор, который вился вокруг; смотрел на Финча, чье лицо стало тяжелой маской; смотрел на Радерфорда, сидевшего с закрытыми глазами и клевавшего носом; смотрел на сбитого с толку Холланда, на учтиво-надменного Уокера, на лихорадочно оживленного Ломакса. Он ждал, когда придет время сделать то, что он должен сделать, ждал со страхом, гневом и печалью, становившимися все сильней с каждой минутой. Он был рад, что ни с кем, на кого смотрит, не встречается глазами.

Наконец время, отведенное Холланду, прошло. Словно разделяя в какой-то мере страх, который испытывал Стоунер, Финч посмотрел на часы и молча кивнул ему.

Стоунер сделал глубокий вдох. Вновь глядя на свое призрачное лицо, отраженное в столешнице, он бесцветным тоном произнес:

— Мистер Уокер, я хотел бы задать вам несколько вопросов по английской литературе. Это будут простые вопросы, не требующие развернутых ответов. Начну с ранних эпох и буду двигаться вперед хронологически, сколько позволит отпущенное мне время. Не могли бы вы для начала назвать принципы, на которых основано англосаксонское стихосложение?

— Мог бы, сэр, — сказал Уокер с каменным лицом. — Начнем с того, что англосаксонские поэты, живя в Раннем Средневековье, были лишены той тонкости чувств, которой обладали более поздние поэты в английской традиции. Их поэзии, я бы сказал, свойствен примитивизм. Вместе с тем в этом примитивизме заключены возможности, скрытые от поверхностного взгляда, возможности развития той чувствительности, которая характеризует…