Алексей Слаповский - Большая книга перемен Страница 31

У Виталия была бронь, но в сорок четвертом взяли и его. Но он даже не пострелял (и не жалел об этом), служил в железнодорожных войсках, восстанавливал дороги и мосты. Однако под обстрелами, под бомбежкой бывал, мог быть убитым и этим после войны гордился.

После войны вернулся на свой завод. У его станка стоял какой-то подросток. Вокруг подростка был хлам, стружки, опилки, ветошь.

Виталий молча прогнал подростка, все подмел, убрал, подчистил, взял чертеж, начал работать.

Он жил так же, как до войны. Тот же станок, тот же чердак, то же радио.

Ему не было скучно, но редко было весело. Ему было – никак. Мать и сестра были сами по себе, не докучали.

Душа Виталия оживала лишь от алкоголя. Выпив, он начинал чувствовать жизнь, ясно видеть ее и сердиться на себя и окружающее. Ему все казалось устроенным неправильно. Хотелось выйти и сказать об этом людям и научить их правильности. Но он словно стеснялся и чего-то ждал. Поэтому выпивал один на чердаке.

Были две женщины, с которыми он сходился и даже жил у них. Обе надоели через месяц. От одних только звуков их голосов Виталий впадал в тихое бешенство. Спрашивал:

– Ты можешь помолчать?

Однажды он садился утром в трамвай. Оттолкнул женщину, потому что ему было надобней – не опоздать на работу. Он никогда не опаздывал на работу и не мог допустить. Поэтому оттолкнул. Она упала и не двигалась. Наверное, ударилась и потеряла сознание. Виталий видел, что трамвай сейчас может проехать по ее ногам. А в тюрьме сидеть неизвестно из-за кого он не хотел. Поэтому он спрыгнул, оттащил женщину. Потрепал ее за плечи, она очнулась. Он о чем-то спросил, она молчала.

Поняв, что она глухонемая, Виталий почувствовал что-то такое, чего раньше не было. Он даже пренебрег работой, отвел ее в больницу.

А потом познакомился с ней и стал встречаться. Ему очень нравилось, что, когда ему надо, чтобы она его поняла, он может к ней повернуться и говорить, а она читает по губам. А когда не надо, может отвернуться и сказать, что хочет, и она не слышит.

По воскресеньям Виталий запирался с ней в комнате и говорил все, что думал о людях, о партии и правительстве. Все равно она никому не скажет. То, что она может написать, почему-то не приходило ему в голову.

А потом начались дети.

И вот тут Виталий осознал себя наконец человеком в полной мере. Он понял, в чем идея его существования – быть отцом. Раньше он не был отцом, поэтому не чувствовал себя никем. А стал – почувствовал.

Это дало ему новую силу, преобразило его.

Теперь он мог не стесняться по воскресеньям отдыхать открыто, как все люди. Если кто-то был против, Виталий пускал в ход крепкие слесарские кулаки – на них он больше надеялся, чем на свое слово.

Так же воспитывал и жену, если делала что не так, и детей. Правда, чаще не кулаками, а ремнем, боялся, что кулаками не рассчитает силу и ненароком убьет, а он этого не хотел.

Была ли это сила правды или правда силы, Виталий об этом не думал.

В детях он видел свое оправдание, хотя не знал за собой вины.

А когда они стали подрастать…»

На этом Немчинова прервала Яна.

Он нетерпеливо вернулся к компьютеру.

Уставился в последнюю повисшую строчку, вспоминая, что хотел написать дальше.

Не вспомнил.

Решил перечитать сначала.

«Виталия его бабка Феклиста…»

Коряво.

«Виталия бабка его Феклиста…»

Нет.

«Виталия бабка Феклиста…»

Тоже что-то не то. Ладно, потом, а то застрянешь надолго.

Но чем дальше Немчинов читал, тем меньше ему нравилось.

Эти короткие нарочитые строчки.

Надуманная многозначительность.

Стилизация – под какой-то неведомый стиль.

Превращение живого человека в монстра, в заданный образ, подогнанный под контур, под чертеж, – как слесарь Виталий, может быть, обтачивал заготовку, чтобы получилась заранее известная деталь. А человек не заранее известная деталь.

Немчинов пожалел, что начал перечитывать. Сбил сам себе настрой, угасла энергия заблуждения. Надо было, не оглядываясь, писать и писать до конца, наворотить несуразностей, глупостей, ухабов и комьев, а уж потом проверять это трезвым взглядом.

Даже не дочитав написанное, Илья закрыл текст. Надо будет вернуться позже – вечером или завтра утром. И возможно, текст покажется иным. Так бывало уже не раз при работе над книгой о Постолыкине. Только чем занять себя, вот вопрос. Не хотелось читать, смотреть телевизор или баловаться компьютерными играми (Илья слегка увлекался), хотелось физического активного действия – куда-то пойти, что-то сделать.

И он вышел из дома, еще не зная, куда идет.

17. СУЙ. Последование

____ ____

__________

__________

____ ____

____ ____

__________

Желание ваше исполнится с большой долей вероятности, но будьте готовы к серьезным переменам в жизни.

С Павлом Костяковым произошло то, что бывало очень редко: напившись накануне, он утром стерпел, не продолжил. Такое раньше случалось лишь при Ирине. При ней он себя сдерживал – и не только в этом. Ирина вообще во многом его притормаживала, и Павел был ей за это благодарен – даже такому сильному человеку, как он, нужен какой-то ограничитель извне, лучше, конечно, со стороны близкого человека. Сильному, пожалуй, ограничитель даже нужнее, чем слабому, у которого меньше возможностей, сильного круче заносит, у него больше скорость и жизненная масса – естественно, не вес тела имеется в виду.

Ирина не чувствовала себя виноватой после истории с Леонидом, и это Павлу даже нравилось: признак характера. А характер он в людях любил, хотя это добавляло сложностей – но без энергии сопротивления жить скучно.

И началось все с этой ее энергии сопротивления.

Павел увидел Ирину на вечере празднования Нового года. Мероприятие было коллективное – для руководства завода, начальников цехов и отделов, итээров[6], то есть публика чистая, не от станка. Молодой Павел Костяков был тогда уже при руководстве, его все знали, и он всех знал, ему доверили вести вечер на пару с тетенькой из профкома, которая вот уже лет пятнадцать безосновательно имела репутацию первой красавицы, и с этим смирились – и попробуй не смирись, если от нее зависит выдача бесплатных путевок и распределение других профсоюзных благ. Торжество проходило в конференц-зале, откуда накануне вынесли ряды кресел, сбитые по пять штук, поставили в середине елку до потолка, а вокруг нее разместили канцелярские столы, накрыв их ватманскими листами и прикрепив кнопками. Павел и профсоюзная красавица стояли на невысоком помосте у стены, передавали друг другу микрофон с ползающим по полу шнуром и ритуально трендели о трудовых свершениях, поздравляли директора завода Исаева, замдиректора Ритберга, секретаря парткома Буланова – и далее по ранжиру, а потом чохом по цехам и отделам. Все кричали «ура», выпивали и закусывали, и тут Павел заметил незнакомую девушку. Она сидела за молодежным столом. Павел решил, что это новенькая лаборантка – их много было в заводской лаборатории, вчерашних школьниц, не поступивших в институт или поступивших на вечернее отделение. Девушка издали была очень хороша. Яркая, с волнистыми черными волосами, похожая на цыганку. Что-то теплое толкнуло Павла под сердце с приятной болезненностью, появилось знакомое ему чувство предощущения.

Речи кончились, на помост вышли музыканты самодеятельного заводского ВИА, то есть вокально-инструментального ансамбля, с казенной бодростью запели о том, что не надо печалиться, вся жизнь впереди, и веселье началось уже неформальное, без чинов, и уже кто-то бросился плясать на свободном пятачке.

Павел подошел к столу, где находилась заинтересовавшая его девушка. Волновался так, что удивлялся сам этому волнению. Протянул ей руку энергичным комсомольским жестом (идейно оправдывавшим простоту манер):

– Здравствуй, я Павел. Давно к нам?

Девушка, не улыбнувшись, пожала руку и ответила:

– Только что.

– Имя не расслышал, извини?

– А я его и не называла.

– Так назови.

– А надо?

– Очень!

Окрестные девушки завидовали незнакомке и, наверное, дивились ее строптивости: с нею общается один из самых перспективных молодых людей (откровеннее сказать – женихов), а она кобенится, дурочка.

Тут ВИА, будто по заказу, сменил патриотический шейк на лирическую балладу о том, что песни у людей разные, а моя одна на века, звездочка моя ясная, как ты от меня далека.

Павел встал, предложил девушке:

– Потанцуем?

Она неохотно встала, пошла с ним.

Руку на плечо, руку на талию, без преждевременной плотности, без давления, все аккуратно, чтобы не спугнуть.

– Поскольку я с незнакомыми девушками не танцую, – блистал Павел юмором, – придется тебе все-таки назваться.

– Ирина, – сказала девушка, глядя куда-то поверх плеча Павла.

– Итак, давно ли у нас, Ирина?

– Я же сказала: только что.

– Вчера, позавчера, на той неделе?