Валерий Попов - Чернильный ангел повесть Страница 31

Вообще у меня в доме как бы их посольство образовалось…

Надюшка, сказал Битте, ребенка ждет, но он не уверен, что от него, – к ней в последнее время поэт Марат Дьябкин ходил.

А в общем-то все на месте. Только вот Оча слинял, не вынеся низкоквалифицированного и малооплачиваемого труда. Сначала его якобы добродушный, интеллигентный Зиновий к себе сманил, суля интересный, творческий труд. А закончились посулы эти, как и следовало ожидать, покраской крыши их дачи. И когда Оча, на крыше засидевшись, сказал, что должен уйти покушать, то рачительный хозяин как бы невзначай лестницу свалил, по которой

Оча взбирался, и про Очу “забыл”. Вспыльчивый Оча спрыгнул с крыши, ногу повредил, но, хромая, ушел. Кузя, хоть на террасе был, этого мелкого происшествия не углядел. Ваня почему-то к себе на дачу беженца не пригласил, хотя хладнокровно наблюдал эту сцену… и мог бы дружбу народов укрепить… Но зазнался, видимо, после получения премии.

В итоге наш “кавказский пленник” сбежал. Хромая, ушел к своим соплеменникам, которые у фермера Ивана Ивановича доярами работали. История, потрясшая в свое время всю округу. Было у

Ивана Ивановича три сына, справных красавца, все хозяйство ему вели. Но тут пошла кавказская война. Сыновей забрали. И все трое не вернулись. Погиб, правда, только один. Другой там влюбился, женился, остался. А третий на той войне каким-то бизнесом занялся и вскоре сел. Не стало, короче, сыновей. И тут вдруг на ферме появился кавказец, из того самого народа, с которым сыновья воевали, – и свои услуги предложил. Сперва Иван Иваныч его прогнал, но тот снова пришел: жить негде. Стал работать.

Иван Иваныч пригляделся: хорошо, черт, работает! И скромный – не гуляет, не пьет. Потом к нему соотечественник прибился. К тому – брат. И теперь на ферме Иван Иваныча коров доят дояры из той самой народности, в войне с которой сыновья его сгинули. Сперва

Иван Иваныч не мог вместить в свою голову такой парадокс: как же так, сыновья сгинули, а эти – тут? Пил горькую, гулял. Среди местных про него шутка ходила: “Дорогой Иван Иваныч, ты пусти нас с бабой на ночь”. За пол-литра пускал. А хозяйство все гости захватили. И вдруг однажды Иван Иваныч проснулся и сказал: все!

Снова стал командовать, молоком торговать. Возле его ворот на шоссе всегда стоит банка на табуретке, и в ней что-то белеет: не молоко, правда, а свернутая бумага. Но проезжающие все равно понимают: молоко. Выходят, покупают у трех его верных нукеров – сам Иван Иваныч теперь только командует. Вот кому надо было

“Чернильного ангела” дать!

Но Оча и там не прижился. “Коровьей сиськи не хватило”, как язвительный Битте-Дритте сказал. Теперь Оча, как Битте говорит, подался в город к своим соплеменникам, на Сенном рынке предлагает контрабандный спирт.

Была в визите Битте-Дритте и деловая часть: взял триста рублей

“в счет ремонта моей будущей машины”, как он сказал. Вон как люди вперед смотрят: я и не знал, что у меня, оказывается, будет автомобиль!

– Вы тут “Чернильного ангела” разыгрываете, – сказал Битте уже в прихожей (все ему ведомо), – а вон наши мужики, пока спирт из

“чернильной цистерны” не прикончили, на самом деле посинели! Вот кто “чернильные ангелы” в натуре – а вы языком только ля-ля-ля!

Умело обидел. Сказал бы это до трехсот рублей – не получил бы!

Но в общем-то Битте мало изменился: руки золотые, сердце стальное, глаз – алмаз.

Как-то судьба Очи меня растревожила. Хотелось бы ему помочь…

Только желательно не квартирой! Желательно – морально!

Специально несколько раз на Сенном рынке проходил мимо их рядов.

Смуглые хлопцы стоят, в сторону смотрят, но доносится шепот, когда идешь вдоль их шеренги: “Спирт, спирт, спирт!” И вот – снова иду! Навстречу мне движется милиционер и “спирт, спирт, спирт” по мере его приближения затихает. Милиционер поравнялся со мной – и вдруг из его уст: “Спирт, спирт, спирт!”

А Ваня-друг скучать не давал. Уже ближе к весне явился с новой незадачей: жить негде! Разводится с Амгыльдой! Решил-таки поднять семью на недосягаемую для себя высоту! Амгыльда требует за развод дачу и квартиру. Что делать?

Помню, как Ваня – давно еще – с Севера вот так же явился: “Скажи всемтам, – (где “там”, конкретно не указывалось, это я сам должен был сообразить), -…скажи там: приехал с Севера чувак, денег ни копья, жить негде… скажи там всем – может,кто заинтересуется”.

Заинтересовался тогда один я… Но сейчас – нет: перенаселенность у меня… К Кузе! К Кузе, на дачу его! Заодно нашу старую дружбу возродю! После того, как Зиновий опять в

Бордо убыл – лекции читать, – Кузя один мыкается. Я даже думал: если он один, может, будет стирать заодно и нам? Но не вышло.

Мается Кузя!

– Есть один вариант, – пока уклончиво Ване сказал. – Попробую.

– Давай… скажи ему! – Ваня разгорячился. – Хороший, мол, мужик! А если не поверит… – тут Ваня вообще закипел, – я так будку ему начищу – век не забудет!

– Послезавтра зайди, – сказал Ване сухо (вдруг не получится?), но внутренно ликовал я… дружбу нашу верну!

Уходя уже, Ваня глянул на стенку и стал вдруг рыдать: мол, точно такой коврик висел у него над колыбелькой… пришлось отдать!

Наверняка снова вокруг пальца меня обвел!.. Не было у него никакой колыбельки! Но трудно разве обвести вокруг пальца, если человеку это приятно? Тем более – друг!

Помню, как в молодости я целую зиму ходил без рукавов, рукава поносить дал: один рукав Кузе, другой – Ивану!

Так что коврик – тьфу!

Понесся к Кузе в деревню – насчет Вани узнать. Все-таки неизвестно, как Кузя относится к нам после всего… Может, сердится?

Возле станции в наш Дом творчества заскочил. Грезилось мне, что там все по-прежнему… Нет! Совсем уже там ледовый дворец: сосульки с крыши в сугробы вросли. Не пролезет.

Вышел на улицу – и увидал вдали: дым розовым столбом над Кузиным домом. Помчался туда. Как раз был канун поста, прощеное воскресенье… солнце пригревало уже. Счас мы с Кузей друг друга простим!

Однако суховато он меня принял, хотя перебору с визитерами не наблюдалось в тот день. И вдруг – Дженифер вышла! Вот это да!

Воссоединились, значит? Ну, хорошо! Но, похоже, грустили.

Похоже, не она его втянула в свое богатство, а он ее – в свою нищету. Стекла замерзшие. Угля нет! Весь пол, как в мелком бисере, в мышиных какашках. Достали корочку сыра из мышеловки, угостили. Но все же я поцелуй с них сорвал!

Нет, все же хорошие у нас люди! Мужик с доской на плече разворачивался, выходя на станции Удельная, и сам себя треснул доской по голове. И сам же извинился: “Простите ради бога!” И сам же простил: “Ничего, ничего!” И даже не заметил в задумчивости, что не два тут было хороших человека, а всего один!

Ночью Ваня позвонил: с Амгыльдой помирился!

Потом я за столом письменным сидел, бормоча откуда-то прилетевшее: “Да… Ужасно! Ужасно!” Потом вдруг спохватился, опомнился: что – ужасно-то?

Ночью можно только ручкой работать: стук машинки будит семью.

Ну вот, пожалуй, и все! Я шлепнул ручку плашмя на лист.

Потянулся… Прислушался. Из кухни бряканье донеслось: батя шастает.

– Ты чего это тут… по ночам?

– Да вот, – смущенно проговорил батя. – Чайку решил попить…

Вроде закончил! – Он слегка ошалело глянул на меня.

– Что?

– Все! Абсолютно!

– И я вроде тоже!

Вот так вот! Главное – усидчивость. И – выдержка. И гений, парадоксов кум!

Мы смотрели друг на друга, потом налили чай, взяли чашки.

– У тебя пальцы в чернилах! – усмехнулся батя.

– Этим и горжусь!

– Вы чего это тут делаете? – зевая, вошла жена.