Ирвин Шоу - Добро пожаловать в город ! (сборник рассказов) Страница 31

— Мне жаль, — отозвался Мэкс, — в самом деле жаль, что так случилось. Мы не знали, Томас, что это твои знакомые, нам очень жаль.

— Иногда я играю с ними в бильярд, — Томас ощупывал пальцами острые зубья вил, — хожу на танцы; пиво пьем раза два в месяц. Колоть их вилами, конечно, не стал бы. Видите, как неловко получается…

— Да, понятно, — успокоил его Сэм.

Возвращались назад, к амбару, молча. Мэкс глядел впереди себя, лоб его избороздили морщины, он то и дело устремлял задумчивый взор вдаль по дороге.

— Кажется, он проводил более четырехсот встреч в год, — проговорил Сэм, когда подходили к амбару, — он пытался успокоить Мэкса, унять его гнев. — Я имею в виду Гарри Хейлмэна, — всегда бил правой.

Но Мэкс даже не повернулся к нему; они с Сэмом сели на велосипеды у амбара.

— Спасибо тебе, Томас, — поблагодарил Сэм.

Томас — он стоял, отвернувшись от Сэма, дергая себя пятерней за мочку уха — ответил небрежно:

— Не за что.

Сэму пришлось налечь на педали, чтобы догнать Мэкса. На пути назад не разговаривали; когда поравнялись с коттеджем, Мэкс махнул рукой — поворачиваем.

Подъехав к коттеджу, Сэм прислонил к стене велосипед и вошел в дом. В гостиной Эстер за столом ела виноград, — обрадованно улыбнулась ему, увидав, что он цел и невредим.

— Все хорошо?

— О'кей. — Сэм, вымыв руки, прилег на кушетку и уставился в потолок. — Думаю позвонить своему агенту.

— Лови! — Эстер бросила ему гроздь винограда.

Он поймал, подбросил на руке.

— Пусть подыщет мне работу в Голливуде. — Сэм поднес гроздь ко рту. — Скажу — собираюсь написать о том, чего никогда не было, о людях, которых никогда не существовало. Мне нужно отдохнуть.

Эстер искоса бросила на него взгляд; поднялась из-за стола, легла рядом, поцеловала его за ухом.

— По-моему, мой поцелуй вкуснее винограда.

— Хочу, чтобы мой ребенок родился под западными звездами. — Сэм обнял жену. — Под теми, что глядели на Дэррил Заук и Грету Гарбо.

В ответ Эстер снова его поцеловала.

Индеец в разгаре ночи

Город лежал кольцом вокруг Сентрал-парк, притихший, уснувший; в небе в четыре часа утра еще бледнели звезды и поднимался пока неплотный, легкий, воздушный туман. Время от времени прокрадывался автомобиль, мягко шурша шинами и рассекая воздух, освещая перед собой дорогу неярким светом передних фар. Замерли птицы на ветках, троллейбусы и автобусы в депо; редкие такси тихо поджидали припозднившегося пассажира; пьяницы в этот ранний час уже спокойно почивали в своих подъездах, не дотянув до двери квартиры; бродяги храпели в постелях; в высоких, задыхающихся от удушья небоскребах давно погасли огни, свет горел только там, где лежал больной или занимались любовью.

Ветра не было, и тягучий запах земли поднимался вместе с рождающимся туманом, что, конечно, довольно странно для этого бетонного города.

О'Мэлли медленно шел по холмистым дорожкам парка: сейчас здесь ни нянек с детишками, ни полицейских, ни ученых, ни стариков на пенсии, что с тяжелым сердцем, не по своей воле оставили работу. Дорожки абсолютно пустынны, на них лежит лишь теплая ночь с туманом да расстилается деревенский запах весенней земли, и еще они хранят память о бесконечных следах — ноги горожан ходили по ним в этом зеленом парке, похожем на ладонь большой руки огромного города.

О'Мэлли шагал не торопясь, держа голову с сознательной осторожностью человека, чувствующего, что пропустил лишний стаканчик виски и это не позволяет ему рассчитывать на абсолютную ясность ума. Всей грудью вдыхал редкостный, прозрачный утренний воздух, который, как ему казалось, специально сотворен Господом в знак милосердия Его и кроткой терпимости, — после виски, само собой разумеется.

О'Мэлли, двигаясь между рядами деревьев в сторону запада, дыша словно застывшим чудесным воздухом, разглядывал город, погрузившийся в великолепную, тихую спячку, — так приятно сознавать, что там, за изгородью парка, — его дом, работа, его будущее.

— Прошу прощения, — откуда-то перед ним выскользнул человек. — Огонька не найдется?

О'Мэлли остановился, зажег спичку, поднес к сигарете незнакомца, — заметил нарумяненные щеки, длинные, тщательно завитые волосы, бледные, дрожащие ладони, которыми тот прикрыл горящую спичку; на губах помада тонким слоем.

— Благодарю вас. — Вскинув голову, он искоса, с вызовом поглядывал на О'Мэлли.

Спрятав коробок в карман, О'Мэлли пошел дальше своей дорогой, старательно удерживая голову в состоянии приемлемого равновесия.

— Какая приятная ночь! — торопливо произнес незнакомец — у него оказался пронзительный, как у девочки, голос, и исходил он откуда-то из самой гортани: нервный, чуть ли не истеричный, с придыханием. — Обожаю прогулки в парке в это время, в такую ночь, как эта, — просто чтобы подышать свежим воздухом.

О'Мэлли сделал глубокий вдох.

— Гуляете в полном одиночестве? — нервно осведомился незнакомец.

— Угу, — ответил О'Мэлли.

— Вам здесь не одиноко? — Разговаривая, он потирал руки. — Не боитесь разгуливать по парку один в такой поздний час?

— Нет, не боюсь. — О'Мэлли готов был переброситься добрым словечком с любым живым существом под влиянием всего, что он сегодня выпил, сладкой свежести воздуха и тех чувств, что испытывает житель такого большого города, как Нью-Йорк, считающий себя в какой-то мере его владельцем. — Мне никогда не бывает одиноко и нравится гулять по парку, когда в нем нет ни души и темно, как сейчас.

Незнакомец кивнул, явно недовольный его словами.

— Вы убеждены, что вам не нужна компания? — с явным разочарованием спросил он, продолжая бросать косые, вызывающие взгляды на О'Мэлли, — так смотрит на мужчину испуганная, но тем не менее решительная женщина, задумавшая его заарканить.

— Я абсолютно в этом убежден, — вежливо ответил О'Мэлли. — Прошу меня извинить. — И пошел дальше. А этот человек, с тщательно завитыми волосами, остался у дерева, в руке его горел огонек сигареты. О'Мэлли почувствовал жалость к этому незнакомцу, радуясь, что у него самого такой прочный запас сострадания и прочих человеческих чувств, что он проникся сожалением, пусть минутным, к человеку с румянами на щеках и помадой на губах, гулявшему по парку, видимо, с какими-то греховными или даже преступными намерениями.

— Послушай, приятель, мне нужен дайм! — крикнул ему другой, выходя из-за дерева.

Даже в темноте О'Мэлли различил, что он маленького роста, с грубой, неказистой внешностью.

О'Мэлли сонно порылся в кармане — там ничего не оказалось, ни одной десятицентовой монеты.

— У меня нет дайма.

— Мне нужен дайм! — повторил тот.

Теперь О'Мэлли ясно видел его лицо: смуглое, покрытое сажей, жесткое, как у дикаря, оно поблескивало в свете далекого фонарного столба. Одежда на нем бедная, разорванная, слишком для него просторная, — он все время вскидывал руки, чтобы убрать с запястий длинные, не по размеру рукава, и эти движения придавали ему какой-то фанатический, умоляющий вид.

— Я сказал вам — у меня нет дайма.

— Дай мне десятицентовик! — громко потребовал коротышка своим грубым, охрипшим голосом, — будто ему приходилось нескольких лет постоянно орать вовсю в людных, шумных местах.

О'Мэлли вытащил бумажник, открыл и показал:

— Вот видите — здесь ничего нет.

Тот посмотрел, снова вскинул руки, чтобы отогнать рукава от запястий, и нервно посмотрел через плечо О'Мэлли на фонарный столб.

— У меня нет доллара; вообще ни цента; я пустой.

Коротышка в задумчивости обошел вокруг О'Мэлли, осторожно ступая на цыпочках, словно хотел застать его врасплох.

— Ладно, тогда я изобью тебя, хоть ты и крупный мужик. Я боксер, индеец; индеец-грек. Меня зовут Билли Элк. Дай мне десятицентовик! — И протянул к нему руку, словно теперь абсолютно убедил О'Мэлли и желанные деньги со звоном упадут сейчас ему в ладонь.

— Да я в самом деле пустой! — О'Мэлли, под влиянием этой свежей, мирной ночи и своего одиночества, искренне желал по-дружески отнестись к этому индейцу-греку, боксеру, без цента в кармане, тем более что тот оказался в Сентрал-парк, далеко от дома.

Билли снова на цыпочках обошел О'Мэлли, и на лице его от глубоких раздумий проступили морщины.

— Давай мне твой бумажник! — неожиданно нашелся он, и лицо его пряснилось. — Продам его и получу доллар.

— Ему красная цена семьдесят пять центов, — охладил его пыл О'Мэлли.

Снова на физиономии Билли Элка проступили морщины; он впал в глубокую задумчивость. Не зная, видимо, что же еще препринять, еще раз на цыпочках совершил обход вокруг встреченного.

О'Мэлли по-прежнему стоял на месте и, задрав голову, мечтательно разглядывал высокие городские башни, — очертания их великолепно выделялись на фоне ясного, мягкого неба, и только горевший то здесь, то там в редких окнах свет указывал на то, что в комнате либо лежит больной, либо занимаются любовью. Только благодаря этим светлым точкам город не погружался в полную темноту ночи.