Евгений Шкловский - Фата-моргана Страница 31

Родители полагают, что если у него есть угол (маленький такой закуток) – однотумбовый письменный стол и кушетка, – то и печалиться не о чем, вполне достаточно, они так тоже жили (у отца и такого закутка не было, он в детском доме воспитывался, а теперь, между прочим, – кандидат физико-математических наук). Отец считает, что спартанские условия только способствуют умению сосредоточиться, сконцентрироваться, отключиться, если надо, от внешнего мира. И вообще скученность способствует теплу в доме и правильному воспитанию, потому что всё и все на виду, никакой отъединенности, что может вести к зарождению порочных склонностей. А на миру, как известно, и смерть красна.

Так вот, они все на миру (отовсюду равномерный свет, ни тьмы, ни тени), а брат значит все-таки не совсем, потому что у него отдельная комната, которую ему уступили родители, отгородив Севе угол в собственной (распределение красок как у Рембрандта: часть скрыта во мраке). Это из-за того, что у брата (взрослый) появилась невеста (из Сыктывкара). Они учатся вместе в институте, невеста до этого обитала в общежитии, но теперь переехала к ним, брату с ней теперь почему-то нужно жить вместе, хотя она вполне могла бы оставаться в своем общежитии, а встречаться где-нибудь еще, в кино или – в хорошую погоду – на бульваре.

Но родители почему-то придерживаются другой точки зрения: брату обязательно нужно пожить вместе с ней у них, в тесноте и скученности, чтобы пройти процесс грубой притирки в более трудных (спартанских) условиях, однако, именно в силу этого и более полезных в воспитательном плане.

Сева не совсем понимает, почему жизнь в их квартире – более трудные условия (хотя теперь для него самого это отчасти так), чем жизнь в том же общежитии или, скажем, в снимаемой комнате. С другой стороны, для найма комнаты или тем более квартиры нужны деньги, а их у брата и его невесты (как и у родителей) нет. Но родители желают своим детям добра, и потому готовы стеснить себя, чтобы личная жизнь одного из сыновей могла наладиться. Да и как им (брату и невесте) лучше познать друг друга, если не в совместной с родителями жизни? Уклад другой, нравы другие, привычки – тут поневоле раскроешься более полно, а там станет ясней, надо ли им связывать свои жизни более прочными узами.

Вот почему родители решили ужаться и теперь живут вместе с Севой в большой комнате, хотя для них, конечно, это тоже ощутимое неудобство (привычки разные). Ничуть, наверно, не меньше, чем для него. Правда, домой они приходят с работы только вечером, и весь день после школы он один в целой квартире, которая – в отсутствие других обитателей – кажется ему гигантской. Но квартира что, самое главное – это, конечно, комната, где живут брат с невестой. Верней, жили. Теперь они уехали вместе в экспедицию, в комнате никого, но и Севе тоже туда доступа нет.

Как бы нет.

Интересно, что запрет исходит даже не от брата (хоть и поругивались, но в целом сосуществовали достаточно мирно), а именно от родителей. Брат ничего на этот счет Севе не говорил, в конце концов, совсем недавно это была и Севина комната. Сколько он помнит себя, столько помнит и эту комнату с небольшим эркером, где на подоконнике глиняные коричневые горшки с цветами, которые они с братом постоянно забывали поливать (а теперь забывает невеста, вызывая недовольство матери), старым полированным шкафом и стеллажом из десяти чешских книжных полок, поставленных друг на друга. И вид во двор на громоздящиеся возле черного хода в магазин ящики из-под помидор и прочих овощей и фруктов, на пасущихся на крыше серо-кирпичной трансформаторной будки напротив голубей, на пыльные кроны тополей…

Теперь в комнате произошли некоторые изменения, правда, не такие уж значительные. Главная перемена – новая отличная тахта, низкая, широкая – взамен той, на какой раньше спал брат (такая же раздолбанная, пошатывающаяся, поскрипывающая кушетка, как и у Севы). Не кровать, а спортплощадка (в полкомнаты). Аэродром.

Севе почему-то кажется, что главный предмет запрета (всегда есть главный и неглавный, более тайное и менее) – именно эта раскидистая кровать, иногда аккуратно застеленная (отцовская школа), иногда, наоборот, вся перекрученная, со сбившейся на пол простыней и полувылезшим из пододеяльника одеялом.

В остальном с тех пор, как невеста поселилась у них (белая полупрозрачная фата и белоснежное платье с кружевными оборками), мало что изменилось. У нее есть имя – Рената, красивое, редкое имя, да и сама ничего, хотя не на Севин вкус – слишком чернявая, с усиками и коротким узким носиком. Однако ему почему-то легче не называть ее по имени. Она – некое особенное существо (девушка или женщина, лет двадцати, но при этом невеста – важное уточнение). Поэтому Сева почти ни разу не назвал ее по имени с тех пор, как она с ними.

Это создает некоторую неловкость, но что поделаешь? Удается обойтись и без имени – с помощью «эй» или «послушай». Да, собственно, это и необязательно – не так часто возникает такая необходимость. Если на то пошло, не так уж часто они с ней и встречаются, хотя живут теперь в одной квартире. «Привет», «пока», «как дела» – и все. Нормальные отношения. А сказать «Рената» почему-то язык не поворачивается. Это она для брата Рената (иногда он ее еще «зайчиком» называет) и для родителей, а для Севы – кто? Белое свадебное платье и только (даже если она в джинсах или юбке).

Если бы она была женой, тогда проще и понятней, материальней, что ли, а невеста – нечто призрачно-туманное. Сколько раз они уже сидели все вместе за столом на кухне, но он все равно не мог смотреть, как она ест (между прочим, как все люди, ложкой и вилкой, и жует точно также). Если бы ее не назвали братниной невестой, он бы, наверно, и относился к ней иначе, но тут… Вроде бы обычная девица (чернявая и с усиками), но как с ней обходиться – непонятно.

Севе, в общем, наплевать, чем они там занимаются в комнате за закрытой дверью. Однажды случайно (забылся), не постучавшись, туда заглянул и увидел: Рената (невеста) лежит на боку, подперев голову рукой, на этой их широченной тахте – колени поджаты, а ноги обернуты подолом длинной серой шерстяной юбки (для тепла), и книгу читает, а брат за их общим (когда-то) с Севой столом что-то пишет. Мирная такая, почти идиллическая семейная картина – он даже комнаты не узнал, будто в чужой дом заглянул.

Брату в этом смысле подфартило – по причине его старшинства и невесты: теперь комната – его (родители даже не сказали, что временно), и Севе ничего не остается, как смириться со своим зашкафным существованием, осваивая иной вид из окна (те же голуби плюс ветви вымахавшей аж до шестого этажа березы). Иногда, правда, вспыхивает обида, что в твоей комнате – совершенно чужой человек, даже не родственник (обычно там селили наезжавших из других городов родных – их у отца и матери немало по необъятным просторам родины, на Новый год нередко съезжались к ним, а Севе с братом стелили на раскладушке и на сдвинутых стульях).

Все бы ничего, но только вдруг Сева понял, что комната для него кое-что значит и что запрет входить туда, во всяком случае в отсутствие брата, сильно его задевает. Поэтому, когда никого нет (родители на работе), он осторожно прокрадывается туда. То есть открывает и входит, но все равно что прокрадывается (запрет). Теперь там пахнет совсем иначе, чем когда они жили вместе с братом. Аромат женских духов (мать духами не пользуется), предметы женской косметики на столике возле большого овального зеркала (тоже новая вещь), сережки, небрежно брошенный на стул голубой ситцевый халатик…

Сева морщится. Брата теперь здесь меньше, чем когда-то. Книги, старая радиола «Сириус», все, что было их общим имуществом. Женский чуждый дух.

У Севы ощущение, что часть его прошлого вдруг провалилась куда-то, но вместе с тем возникло что-то другое, некая тревожная новизна, – ему трудно примирить эти два чувства. Как бы ни было, его постоянно тянет зайти в комнату брата (правильней сказать: невесты), он мнется возле двери, оглядывается настороженно, помня про родительский запрет, но все равно нажимает ручку и оказывается внутри.

Гулькают за окном голуби, солнечные лучи золотят вьющуюся в воздухе пыль – странная, будто воскресная тишина, хотя обычный будничный день. Всегда почему-то кажется, что здесь как-то особенно тихо – может, от его собственной настороженности, от опасения, что вот-вот кто-нибудь застигнет из родителей (а то вдруг невеста или брат).

Вообще-то ему нечего бояться: мало ли что понадобилось в этой комнате, ничего особенного – зашел и зашел. Однако запрет есть запрет, значит, родители что-то такое имеют в виду, раз именно ему туда нельзя. Иногда даже начинает мерещиться, будто от него что-то там прячут такое, тайное. И связано это, несомненно, с появлением невесты.

Ладно, когда она с братом здесь, но теперь-то их нет – можно бы запросто снова переселиться в освободившуюся, пусть временно, комнату, чтобы не мешаться друг у друга под ногами. Но родители проявляют какую-то удивительную щепетильность (такое слово), будто Сева мог там что-то набедокурить (трудно представить – что бы).