Юрий Гальперин - Мост через Лету Страница 31

— Да, — сказала она.

Ничего еще не было названо. Но я благодарно вздрогнул, узнав в голосе томительную интонацию согласия. В ту ночь она мне говорила: «Да, да». В самые безнадежные моменты я получал ее «да». В том числе и последнее «да», подобное пощечине.

Много позднее, слишком поздно, смог я оценить силу ее маленького «да». Но тогда, на бульваре, в темноте, под зелеными огнями кинорекламы, возле обрушенного дома моего детства, я размышлял иначе. Подпольный миллионер возился с машиной, отключал секретку. Надя зевала, лениво прикрывая прелестный оскал. Я аккуратно застегнул пуговку на своей куртке под подбородком у Марины и решил, что не повезу ее домой.

Я не птицелов. Я не охотился, не ловил ее, не запирал в золоченую клетку. Да и не было достойной клетки. Но и не отказался, не прогнал, не выпустил на волю, — лети, мол, божья птаха, не ко времени ты попалась. Не до тебя сейчас. Я промолчал и не сказал ей правду. Отказ противоречил бы желанию. А было желание.

Может быть, оно-то и стало причиной расслабленности, тоскливых вечеров, отчасти бессонницы и ленивого утреннего сна. Прежде я говорил, что причиной было напряжение: напряг возник в связи с работой на телевидении, но одно другое не отменяет. Дурной подряд настолько притупил восприятие, что кроме вожделения я и не испытывал ничего. А это почти как сухомятка. Надеяться, что в близости возникнет живое чувство, что сердце встрепенется, было наивно. Сценарий не оставлял во мне сил себя испытывать. Да и постель — не полигон.

Я понимал — утром не встану рано, не сяду к столу, а работать серьезно я мог только утром. Наивный аргумент. Разбудите профессионала среди ночи, назовите сумму гонорара, а лучше предложите аванс, и он вам продиктует главу. Но тогда я рассуждал иначе: неоконченный сценарий заслонял мир. И я зримо воображал, как мы с ниспосланным сокровищем моим прекрасно проваляемся в постели до середины дня, а то и до вечера; потом — она будет слоняться по квартире в моем халате, плескаться в ванной, мыть посуду в кухне, звенеть вилками, корить за непорядок, за неряшливость, сочинять завтрак, который в итоге все равно окажется ужином, отправит меня в магазин, а сама вооружится пылесосом, примется спасать библиотеку, где цвет книжных корешков, слова названий, имена авторов были уже едва различимы под слоем пыли, — она покрыла затаившиеся на полках миры, вуаль истории. Щетка пылесоса будет петь над ухом. Пытаясь достать верхние полки стеллажа, она повернется спиной ко мне, к письменному столу, где я замолкну, притворяясь занятым работой, — будет тянуться на цыпочках или раскачиваться на ступеньках стремянки, и замрет в ожидании, когда я потянусь, чтобы поцеловать смугло-голубую кожу у нее под коленкой. Все я знал.

Но это еще не худший вариант: не исключалось, что гостья просто проспит весь день, а я должен буду, затаив дыхание, забыть у нее под головой затекшее плечо: ни-ни пошевельнуться, ведь разбудишь! А потом вертеться вокруг на жалких правах осчастливленного, порхать бесшумно или отгораживаться улыбкой, чтобы не разглядела в лице, не угадала в голосе зевоту послепостельной скуки. Дабы не выдать себя, с еще большим усилием я стану придумывать трапезу сам, изощряться, провожать ее в ванную, помогать одеваться и наконец выпроваживать — ведь свободна она до вечера. А уж вечером, — это я точно знал, — ничего не напишу.

Вино, наркотики, табак, литература, театр, музыка, кино — божественные средства помощи душе. И в тот вечер, благополучно похоронив прекрасную героиню фильма, спроецировав события в экранном пространстве на себя, пережив катарсис — слезами в горле и трудом дыхания он очистил сумбурный всплеск мутных моих эмоций, — я мгновенно пожалел и пожелал, и сразу, почти волшебно, получил предмет желаний в придачу со странным беспокойством. Посреди безвременного, бесчувственного моего продувного прозябания на меня свалилась удача, да. Но в придачу с настороженной грустью предчувствия.

Все вкупе: неожиданная нежность и грусть, зеленое предзнание завтра уже ненужного счастья, а также пошлость бытовых соображений — словно тяжелая тень пронеслась над облагороженным кинокатарсисом, благодатно возделанным полем рассудка (ох, искусство!). И я, удерживая руку, но не собираясь везти Колдунью к себе домой, перебирал в уме возможности, куда же деться, податься куда: к ней? к Алику? к друзьям? в какую-нибудь пьющую компанию? поехать кататься за город? предложить ночное купание, а там? Лес, лунный берег, озеро… — с такими мыслями я повернулся к машине. И Алик любезно распахнул дверцу.

Идея купания была одобрена. Да и что могло казаться заманчивее, чем предложение выскользнуть ночью из нагретого за день солнцем каменного мешка. В лабиринтах улиц, как в коммунальных коридорах, застоялся тяжелый запах асфальта и бензина, и резины, и схлынувшей к ночи толпы. Я не оговорился — не человека, а спертый запах пота и угар дыхания, какой бывает только в толпе и остается после толпы. Вырваться и умчаться на молодых колесах, разматывая бинт дороги, в сосновую страну, пограничную Карелию, где под мачтовыми деревьями хвоя — пружинящий ковер — и тонкий, белый, быстро остывает песок на берегу, и до утра хранят тепло глыбы гранита у сонной воды.

Эти картинки представлялись нам и мерцали, словно проекции старого фильмоскопа, когда уже в машине втроем мы спорили, решали, на какое озеро ехать и заезжать ли домой. И что захватить: купальники, простыни, одеяла, закуску, а тогда и выпивку.

— У нас в холодильнике только эта кислятина, «рислинг», — сказала Надя.

Алик отмахнулся.

— Дуры-бабы, такая погода! Обойдемся без выпивки.

Ему надоело ездить пьяным.

— И вообще, ни к чему заезжать, — рассуждал он. — Зачем полотенца, одеяла — ведь теплынь! В крайнем случае печку врублю, и согреетесь в кабине… Купальники им, халаты, — ворчал он, сворачивая к дому. — Кто на вас станет смотреть в лесу, да еще в такую темень. Кому вы нужны!.. Делайте, как хотите, а мы с писателем будем купаться, в чем мама родила.

— Не клянчи потом простынку, — сказала Надя снисходительно.

Марина молчала.

Мы въехали во двор. Впереди у знакомого подъезда под разбитым фонарем стояла «волга». Алик осветил фарами номер и оливкового цвета борт такси.

— Серега? — удивился он и, открывая дверцу, пробурчал негромко. — Черта лысого! Обнаглели, уже и без спросу приезжают…

Но тут же осекся, никого не касались их дела. Надя вошла в дом и поднялась наверх. Алик у подъезда разговаривал с щуплым таксистом, одетым в короткую курточку из нейлона. Забавно было наблюдать, как оба они вертели в пальцах, на цепочках, автомобильные ключи, одинаково отставляли то левую, то правую ногу в сторону и одновременно принимали позы, в каких часто можно видеть мальчиков и молодых людей, они простаивают вечера у зеркальной витрины или у входа в ресторан, или у гостиницы, а то и просто у метро, что еще менее понятно, в окружении приятелей, — этакий клуб.

На седьмом этаже распахнулось окно, и громкий Надин голос окликнул:

— Алик! Подымись на минуту, тебе звонят. Виктор, кажется.

Коренастный Алик хмыкнул, легко, без видимого усилия повернул субтильного Сережу за плечо. И оба скрылись за дверью.

Описывать интерьер квартиры подпольного миллионера я не стану (наверх не пойду) — чтобы не потакать нездоровому любопытству. Надо хранить верность теме, не отвлекаться, не уступать напору подробностей, когда каждый эпизод угрожает перерасти в самостоятельный сюжет. Алик мой через минуту сам высунулся в окно.

— Слушай! — закричал он на весь двор, да так громко, что в соседнем корпусе вспыхнули тревожные прямоугольники окон. — Забыли совсем: у Витьки защита. Он из кабака звонил, у него банкет!

— Какой банкет? Что ты на весь двор!.. Доподлинно было известно, что банкеты по поводу защиты диссертаций отменены и даже запрещены.

— Ладно, — сказал Алик и затворил окно.

Он спустился в лифте, и на скамейке мы обсудили ситуацию.

Витя, школьный наш товарищ, выучился на биолога. Он занимался невнятными проблемами, бактериями или чем-то вроде. Вел себя таинственно. За эту возню — исследования и эксперименты (говорят, небезопасные) — щедро платили. Трудно сказать, что именно оплачивалось: риск, неразглашаемость или собственно причастность к делам туманного рода, — скорее всего, по совокупности. Витюша, дружок наш, был человек безнадежно занятой. Тем не менее он, правда без особых радостей, бледно и своеобразно процветал. А когда с бактериями своими управился, у него из этого дела в придачу к солидной премии министерства обороны вышла диссертация. Ее он и обмывал в тот вечер с руководителями и сослуживцами в зимнем саду ресторана «Невский». Засекреченные биологи раскидывали напропалую красные и фиолетовые билеты госбанка. Метрдотель и официанты приняли их за компанию подгулявших мясников и потому, давая возможность пошире раскошелиться, позволили гудеть до упора, до самого закрытия.