Екатерина Завершнева - Высотка Страница 31

Прежняя Одесса была ростом с девочку-школьницу, которая ходит по улицам с мамой, папой или бабушкой, держится за ручку и смотрит по сторонам. Теперь мне предстояло увидеть совершенно другой город, напоминающий ту Одессу разве что трещинками на асфальте, на которые я по привычке старалась не наступать. И руку не отпускала, только рука была другая, Данькина.

Первым делом рванули на море, в Аркадию.

Ветер, солнце, пустынный пирс, мы бродили по берегу босиком, я в куртке, Баев без, не признаваясь, что все-таки холодно, потому что холод — это ощущение привходящее, второстепенное, было и прошло, а море останется, и наш первый день на море тоже. Баев устроил тренировочный заплыв, вылез из воды синий, обсыхал на ветру. Потом мы кое-как вытрясли песок из обуви, надели ее и отправились в город.

Было слишком рано для кофе, но самое время для молока. Баев нашел какой-то закуток, где нас напоили горячим молоком (без пенок!) и накормили хрустящими рогаликами, кровасанами, если верить ценнику. За соседней стойкой завтракали всамделишные миссионеры, похожие на ручных ворон. Жизнерадостные и деловитые, они ели самурайские рогалики-кровасаны и обсуждали распорядок дня: куда ехать, как поделить районы, кому передать литературу, где встретиться, чтобы пообедать… Протестанты, сказал Баев, видишь, как сладко улыбаются. У них все хорошо, у католиков обычно хуже. Главный миссионер, заметив, что мы смотрим на них, сделал приветственный жест, подхватил кружку молока и двинулся к нам. Удираем, сказал Баев, иначе сейчас для нас наступит царствие небесное, а я еще не готов.

Булыжная мостовая, деревья, окруженные солнечной дымкой; улица Розы Люксембург (здесь это звучало как поэма, canticum canticorum), соседняя — Карла Либкнехта, верного ландскнехта Розы; посреди улицы начинаются трамвайные рельсы — для начинающих трамвайчиков… Встань вот сюда, сказал Баев, это пуп земли, полюс, нулевой километр, отсюда все дороги ведут в Одессу.

Может, из Одессы? — переспросила я.

Да какая разница! Шарик — он же круглый, вас что, в школе не просветили? Двоечница! Я вами удивляюсь — прожить двадцать лет и не знать, что такое Одесса!

Да нет, я знаю, помнишь, я тебе рассказывала…

Но он не слушал — свернул за угол, пропал из виду, и мне вдруг захотелось остаться здесь, сесть на лавочку, смотреть, как просыпается город, как разгружают хлеб, поливают улицы, продают газеты, клеят объявления пятым слоем поверх старых… Вся Одесса в объявлениях, продает, покупает, торгуется, меняется, знакомится, женится, разводится, идет на работу, с работы, играет в шахматы, в домино, пьет пиво, балаболит, и так без конца. Почему в Москве ничего этого нет?

Ты только погляди, у них уже май! — не унимался Баев, волоча меня за собой. Не город, а вечный анахронизм — тут даже деревья растут корнями вверх. Кстати, учти — никто не станет с тобой церемониться, будить вовремя, встречать с оркестром, охранять карманы, водить по историческим местам, потому что со своими не церемонятся, а мы свои, своей не бывает.

Смотри по сторонам, запоминай. Если на лифте написано «Лифт вниз не поднимает», значит, так оно и есть, верь ему. Если на улице к тебе обращаются «дайте ходу пароходу» или «отвалите на полвареника», это вежливо, это означает — разрешите пройти. Еще мне нравится — «перестаньте сказать» или «дышите носом», это значит, что ваша реплика была неудачной. Учуяла? Начинай учить язык и вообще, хочешь быть свободным — будь, сказал Баев и окончательно снял куртку, оставшись в одной футболке. У него был вид человека, прорвавшегося к мечте.

Если справа от Карла есть улица Розы, то слева должна быть Клара, они же подружки. В школе на линейках, помнишь? — идет знаменосец, а с ним две симпатичные девчонки-ассистентки. Обычно выбирали самых-самых, которые не отличницы, а симпатичные. Ты ходила под знаменем? Ты точно должна была ходить.

(Опять пальцем в небо. Конечно, ходила: вместо уроков нас возили в музей Ленина с каждой новой партией октябрят, которых надо было принимать в пионеры. Потом в меня влюбился знаменосец и стал держать равнение не в ту сторону, и его рассчитали, а на освободившееся место поставили новенького, но он был такой противный, что я даже не запомнила, как его зовут, а потом незаметно для себя вышла из пионерского возраста и вошла в комсомольский, и прогулы пошли уже совсем, совсем другого рода.)

Да нет там никакой Клары, — сказала я. Дальше сразу Дерибасовская.

Сбежала, сказал Баев, извелась от ревности, украла кларнет и сбежала. Ну и ладно, обойдемся Розой.

Ах, Роза, Роза, декламировал он, летя по направлению к Приморскому бульвару, полы его куртки, завязанной на поясе, парусили, развевались, хлопали по бокам

утро красит нежным светом, первоапрельская заря над миром встает, погодка шепчет

итого все по списку — и светлое будущее, и электрификация всей страны, и равенство полов, а мы с тобой, бедняжка Роза, теперь две улицы, не сойтись, не разойтись, но я бы предпочел все-таки сойтись, скреститься трамвайными маршрутами, завернуть за угол, обогнуть вон тот ободранный особнячок, там должно быть море

просыпайся, соня, хватит уже

для справки — нас только что окатила поливальная машина, а полотенца не выдала, за сегодня это уже второй раз, когда я должен сохнуть естественным образом

эй, ты в порядке?

К кому это ты обращаешься? — спросила я, отряхивая куртку (не сняла — и правильно сделала). К Розе, Кларе или Соне?

Это не я, это Карл Либкнехт, ответил Баев. Он же ландскнехт, как ты утверждаешь. Это его серенада всем женщинам мира, включая тебя.

— Тогда уж миннезингер, — уточнила я.

— Чего-чего? — переспросил Баев. — Это фамилия такая? местная? У меня, кстати, был одноклассник по фамилии Гольденвейзер-Вандербровер, и ничего — вырос, живет в Америке. Зовется просто Вейзер, а остальные трое — Гольден, Вандер и Бровер — не у дел. Видишь, как человек усел.

— Не пойму — ты что, придуриваешься? — спросила я. — Не знаешь, кто такие миннезингеры? Впрочем, куда тебе… Если хочешь знать, две минуты назад ты воспроизвел классический сюжет, балладу утренней зари. Гарик рассказывал, там целая система была, как обратиться к даме и как ее воспевать, в зависимости от статуса. Если дама замужняя, то ей полагается…

— Слушай сюда, — сказал Баев свирепо, внезапно остановившись, так что я врезалась в него на лету. — Я хочу, чтобы прямо сейчас, на нулевом километре, ты позабыла всех остальных, что бы они там тебе ни пели в достопамятные времена. Обнулим наши счетчики. Закроем курсы ликбеза для малограмотных — что взяли, то взяли. Хватит учиться, пора обналичить путевку в жизнь. Отсюда и далее со всеми остановками никаких гариков-шмариков и вообще никого. Как первые люди, Адам и Ева, усекла?

— До грехопадения или после? — спросила я на всякий случай.

— Конечно, до. Если ты помнишь, после их депортировали за сто первый километр, нам это не подходит. Поклянись немедленно, а руку положи мне вот сюда, пусть все видят. По традиции, которую я только что заложил, на нулевом километре полагается поцеловаться. Одесса вся нулевой километр, так что давай, не отлынивай.

Прохожие оборачиваются, машины сигналят; сегодня все настроены на неофициальное, чудное; реагируют на малейшее движение воздуха, готовы с ходу оценить хохму, ткнуть пальцем в пузо, захохотать; но сколько таких целующихся первого апреля, это вовсе не оригинально, проходите себе мимо, граждане, не на что тут смотреть.

Я точно знаю, чего ты сейчас хочешь, поэтому мы пойдем искать гиацинты, сказал Баев. Чую по запаху, идти нам недалеко. Это не цветок, а завод по производству бытовой химии. В природе такого запаха быть не может. Перемещаемся на ту сторону, где бабульки с цветами стоят.

(Никогда не слышала, чтобы Баев нес такую чушь. Не видела его таким дурачком никогда.)

Ася, — крикнул кто-то из-за спины. Это тебя? — спросил Баев недовольно. Мы и тут не одни?

Тетя Ляля взяла курс прямо на нас, лавируя между другими участниками дорожного движения; ей дудели, она в ответ погрозила кому-то кошелкой; из кошелки торчали батон и газета; наконец полоса препятствий преодолена; отдуваясь, тетя ставит кошелку на тротуар и сразу к делу:

— Какие люди и без конвоя!.. На юморину приехали? Ася, это твой друг-приятель? Мама Алена знает? — Не дожидаясь ответа, руки в боки: — Ну вы даете, голубчики. А твоя мама в курсе? — это уже вопрос к Баеву. Тот, опешив, утвердительно мотает головой. Мама в курсе — и про Одессу, и про девицу, так что бояться нам нечего. — Есть хотите? Пирожка с печенкой дать? Держите, свеженький, вчера бегал.

— Здравствуйте, тетя Ляля. Это Даня, мы вместе учимся.

— Знаю, чему вы учитесь, — хохотнула тетя, — проходили. Диплом скоро выдадут? С отличием? Но курточку-то надо одеть, Даня, тут вам не Рио-де-Жанейро. Очень вы худой, прямо шкиля-макарона. Надолго в Одессу?