Татьяна Дагович - Хохочущие куклы (сборник) Страница 31

Она шла в спальню, однако болезненная ломота сбивала с толку, она теряла путь, думая, что теперь, в одиночестве, можно позволить слезам течь, и именно теперь они не текли. Нора входила в часовню, садилась напротив большого деревянного распятия, сердце ныло слабее. Она не помнила, кто этот крайне худой человек с раскрытыми навстречу руками, глядящий ободряюще, но помнила, что здесь свечи не чадят и что его можно просить о некоторых вещах. «Pater noster» – начала и сбилась, звучавшая под убором мелодия лютниста сбивала ее в ритме и в словах, сбивала на шепот: тепла, тепла, тепла. Пробовала снова, снова сбивалась. Огорчилась, что не получается, и объяснила человеку: «Mi corazón, мое сердце» – хотя лютнист по-другому, на другом языке жаловался. И сразу стало легче – словно ее поняли и кивнули «Что же ты раньше молчала?», сердце снова растворилось в теле, тело исчезло в одежде, одежда стала Норой, и она шла в спальню с уверенностью, что ей нужно подождать, ей пришлют ее сердце, ее corazón. Немного терпения.

Подол платья тянулся по мокрому после дождя полу и набухал, утяжеляя шаги. Издали, неясно откуда, еще доносились звуки праздника. В спальне Нора села у своего столика, у зеркала. Как вспышку, увидела свое белое овальное лицо и прикрыла глаза. Холодные руки сами нашли всё, что нужно, в ящичках стола – любимые механические игрушки: мельница с колокольчиками, из тончайшей проволоки, внутри, если бы было светло, было бы видно сквозь сетку: подпрыгивают Мельник и Мельничиха, движутся по кругу вместе с крыльями мельницы, а колокольчики выбивают спокойную простую мелодию: раз-два, раз-два-три…

Сама, в восторге, через несколько минут начинала подпевать: та-та, та-та-та. Что-то в колокольчике от прошлого, недостижимого прошлого, которого никогда не существовало. Оно не было забыто, его не было, если и было, то за пределами тела. За ее пределами. Если есть там что-нибудь, кто-нибудь, не здесь? Где-то та-та, тата-та… когда-то… та-та, та-та-та… До чего-то… Каких-то событий. Было прошлое. Больше не будет.

Открыла глаза. Кончился завод.

Вечером сказала Мани, что кашляла два раза в этот день, наверно была больна, и Мани согласилась. Гости, болезни – это ведь почти одно и то же: чуждая жизнь проникает внутрь и занимается своими делишками, не считаясь с тем, где находится, не беспокоясь о последствиях – ей все равно здесь не жить. После ухода Мани хотела дальше играть механическими игрушками, но слишком зябко, чтобы сидеть в одной рубашке, и Нора взбиралась на кровать, ложилась, вертелась, грелась во влажных покрывалах, которые не могли унять ломоту. Поджимала колени, но тело не слушалось, оно распрямлялось привычно, вытягивалось, открывая себя бесконечной ноющей боли, не сгибаясь и не сворачиваясь.

Считая, что продолжается бессонница, Нора легко заснула в эту ночь. Ей виделись скрещенные параллелепипеды. Шершавые плоскости без воздуха и без края. Ряды конусов и их теней. Внутренняя поверхность белой сферы. Она ровно лежала на спине, глаза открыты. Может быть, спала Нора так хорошо потому, что ее поразила мысль о возможности существования прошлого. Сначала эта мысль показалась невыносимо тягостной и непонятной, а потом оказалось, что она успокаивает.

Наутро, после завершения туалета, около десяти часов дня, Нора пошла в помещение с окнами, намереваясь приятно размышлять о существовании прошлого. Ей представилось существование в прошлом момента, в котором ее мама в элегантном костюме, еще достаточно молодая, стоит, опираясь на зонтик, и ветер шевелит выбившиеся из прически рыжие волосы.

На этом размышления и остановились – всегда трудно делать несколько вещей одновременно: сидеть, выпрямив шею, смотреть в окна, в то же время думать и слушать что-то. Например, как капает с потолка вода в углу. И, оставив мысли, она стала раскладывать пасьянс. Разложила карты – не складывался, но довела до точки невозможного; разложила другой раз, снова не складывался, возможно, этот пасьянс был так задуман – не складываться, потому что тщетные попытки умиротворяли душу, обещая вечное продолжение.

На полу заметила кусочек очерствевшего пирожного, оброненный, вероятно, на вчерашнем пиру. Приложив усилие, чтобы наклониться с прямой спиной, она ухватила его пальцами. Повела взгляд вправо – неподвижно, шея не дрогнула. Никого нет. Влево. Поднесла к губам. Съела. Не ощутив вкуса сахара. Она имела больше прав на пирожное, чем крысы. Пробило пять. Сыро.

Чувствуя, что слишком уж остыла за пасьянсом, Нора решила вернуться в спальню, где немного теплее. Едва вошла, увидела фигуру сидящего на ее кровати, спиной… Ну конечно же – ведь она просила, для своего сердца! Она и забыла, что в часовне ее услышали.

– Коленька!

Он обернулся.

– Здравствуй.

– Здравствуй.

И быстро оказались друг подле друга, и поцеловались, долго, в губы, после такой долгой разлуки, снова целовались, будто можно так и остаться целым…

– Ты так давно не приходил.

– Я был очень занят на работе.

– Хорошо, что ты это сказал. Я думала, что ты больше не хочешь приходить ко мне.

Он засмеялся – чтобы не было у нее таких мыслей.

– Я искал тебя сегодня долго. Тебя нигде не было. Я спрашивал Гуидо, где ты, но он не знал.

– Он притворяется, то есть он так шутит. Давай, ты меня поцелуешь еще раз.

– Ты… Это платье, ты можешь что-нибудь сделать с ним. Мне трудно подойти к тебе.

– Смотри: вот так подходишь, и все получается. Это что? Цветы.

– Да, это цветы.

– Зачем их так сильно завернули. Они ведь завянут, да?

– Тебе не нравятся?

– Нет, мне нравятся, очень нравятся. Но они вянут. В прошлый раз так быстро завяли. Я много плакала.

– Хорошо, всё. Цветов приносить больше не буду. Я подумал… мы так долго не виделись, и в прошлый раз не попрощались толком, я думал, что ты…

– А это что, клубника?

– Да, это клубника для тебя. Тебе нужны фрукты, – сказал немного неуверенно, еще не веря до конца, что он здесь, и совсем не веря, что фрукты здесь имеют значение… Но она, кажется, верила.

– Ты ведь хочешь?

– Да, конечно, я хочу.

Запах клубники тронул ноздри, она вспомнила, как невыносимо голодна, как всегда, и подумала, будет ли приличным брать ягоды руками и есть прямо сейчас. Но сообразила, что ее возлюбленному дела нет до приличия, и положила в рот сразу три штучки. Они были такие сладкие, что выступили слезы, такие сочные, что слюна стала их соком, а зеленые листики-основания были приятно-терпкие. Она прикрыла веки от удовольствия, но тут же открыла, боясь, что возлюбленный исчезнет, если у нее будут закрыты глаза.

– Бери, бери еще. Только их надо чистить. Я мыл, но листики не обобрал. Я в следующий раз обберу для тебя. А вот твою эту… арматуру, может, ты все-таки это все снимешь? Тебе будет удобнее.

– Нет, – Нора убрала его руки и сделала шаг назад. – Ни в коем случае. Мне сегодня нельзя.

На его футболке остались ее белила. Он отряхнул, потом провел ладонью по ее щеке – ладонь осталась белой. На щеке остался след – как шрам. Прозрачные глаза спокойно смотрели из белизны, из-под запудренных ресниц под запудренными бровями.

– Тем более сними это. Тебе же тяжело. Разве ты обязана ходить в этой одежде?

– Обязана? – На несколько секунд Нора задумалась, глядя на складки занавеси, отделяющей умывальню. – Да. Я обязана. И я не могу. Сама снять.

– Но это ничего, я помогу тебе. Я уже научился.

И он показал, чему научился, хотя не бывал здесь так долго. Его руки дрожали, помня оставленную в журнале посещений подпись, и кивок Леночки – ну-ну, явился, кто б сомневался. Он распутал Нору, вынул, распеленал, как делал это раньше. Провел рукой по ее спине. Хотел умыть ее сам, но она не взяла с собой, умывальня – место ее тайных мелочей.

Он ждал, она зачерпывала воду, стекала белесая вода, она пугалась – будто ее больше нет, но она была. Другое лицо – другая Нора. Только глаза те же.

Осталась в одной рубахе, благодарная. Если бы не слишком низко спускающиеся распущенные волосы, слишком тяжелые, Нора казалась бы обычной женщиной в ночной рубашке – гриппующей или что-то в этом роде, или даже девочкой-подростком, потому что она задумчиво смотрела на вертящуюся в руках механическую игрушку, внимательно, как на MP3-плеер или на мобильный телефон смотрят такие девочки. Но если бы хотя бы по пояс обрезать волосы. Если вылечить грипп или что-то в этом роде. Он смотрел, время от времени решаясь прикоснуться только к отброшенным прядям волос. Долго смотрел.

– Иногда мне кажется, что я могу тебя отсюда забрать.

Сказал внезапно, не веря своему голосу. Но почему не поверить? Почему это должно быть невозможным? Если возможен Леночкин журнал.

– Откуда? – Она подняла лицо, и в сумраке показалось, что смотрит с иронией, – но это была не ирония; ирония Норе чужда.