Паоло Джордано - Человеческое тело Страница 31

— Чем они должны заниматься? Дрыхнут.

— А по-моему, они за нами наблюдают.

— Да прекрати ты! — отвечает Ровере и поворачивается на другой бок.

Митрано ложится в постель. Сворачивает маленькую подушку, чтобы была поплотнее, и пытается удобно лечь на боку. Иногда отец выходил завтракать с фонарем под глазом или с трудом поднимал кофейную чашечку — так болела рука. А он не раскрывал рта. Он усвоил: бывают семьи, в которых лучше никого никогда ни о чем не спрашивать, — у него как раз такая семья.

Что-то мешает вытянуть ноги. Он трогает это что-то ногой, но из-за трико на ощупь не разберешь. Решает, что, наверное, в постель попало грязное белье, потом с ужасом думает, не устроили ли ему опять ребята «мешок из простыни». Выползает обратно, чтобы убедиться, что может выбраться на свободу. Ура, может! Садится и засовывает руку, пытаясь достать до самого дна, но что-то попадается ему в ладонь. Кожа рептилии высохла и огрубела, от нее воняет гнилым мясом — старший капрал успевает почувствовать вонь за секунду до того, как понимает, что держит в руке.

— АААААААААААААА!

Он вскакивает и чуть не опрокидывает раскладушку. Ему хочется прыгать, и он прыгает так, словно змея у него под ногами. Все тело сотрясается, словно от электрических разрядов, руки трясутся.

Ребята просыпаются, спрашивают друг у друга, что случилось, зажигается свет — все происходит за считаные секунды, за которые Митрано быстро достает пистолет из кобуры, висящей на ручке шкафчика, заряжает и стреляет в спальный мешок один, два, три, четыре, пять раз.

— ААААААААААААААА!

Он ощущает змею на себе, как она ползет у него по спине, по лицу, кусает повсюду, чувствует яд — Господи, яд!

— ОНА МЕНЯ УКУСИЛА! ЭТА ГАДИНА МЕНЯ УКУСИЛА!

Ребята кричат, чтобы он прекратил, но Митрано их даже не замечает. Он продолжает стрелять по мешку, в воздух поднимается облако белых перьев. От грохота у ребят того гляди лопнут барабаные перепонки.

Рене пытается его остановить, почти хватает его, но из-за адреналина рефлексы Митрано резко ускорились. Он поворачивается на девяносто градусов и наставляет оружие на Рене. Сержант замирает. Ребята умолкают.

— Спокойно! — говорит Рене.

Митрано не видит себя. Он бы испугался, увидев, насколько он побледнел. И наверняка решил бы, что змея на самом деле его укусила. Кровь отлила от лица, теперь ею налиты багровые руки, сжимающие «беретту». Он целится прямо в грудь сержанта. О старшем капрале Митрано можно много чего сказать, но утверждать, что он не умеет стрелять, — это нет. Особенно в цель, стоящую от него в полутора метрах.

— Опусти оружие! — приказывает Рене миролюбивым тоном, не как начальник, а как старший брат.

— Там змея! — всхлипывает Митрано. — Змея… она меня укусила! Блин!

— Хорошо. Сейчас мы посмотрим.

— Она меня укусила. Укусила! — Из его глаз льются слезы.

— Опусти пистолет! Послушай меня!

Но вместо того чтобы послушаться, старший капрал находит себе другую мишень: теперь «беретта» нацелена на Симончелли, застывшего, как в игре в «замри, умри, воскресни», — колено одной ноги опирается на койку, вторая стоит на полу. Митрано снова наводит пистолет на Рене.

Из темной глубины палатки, с расстояния нескольких метров доносится голос Чедерны:

— Митрано, змея дохлая!

Старший сержант несколько секунд колеблется, не зная, что делать. Постепенно смысл сказанного доходит до него. Все ясно: это змея из Развалины. Он несколько раз быстро смотрит влево, в сторону спальника, словно не до конца поверив. Перышки уже опустились на зеленую ткань и теперь дрожат от малейшего дуновения. Под спальником никакого движения.

— ЭТО ВЫ?

Рене отрицательно качает головой. Другие повторяют за ним.

— ЭТО ВЫ СДЕЛАЛИ? А?

— Это я, Митрано. А теперь опусти пистолет. — Чедерна поднялся и теперь медленно идет к Митрано, он уже почти приблизился к сержанту.

— Ты, — говорит Митрано. Из его глаз по-прежнему текут ручьями слезы. — Как всегда, ты. Я убью тебя, Чедерна. УБЬЮ.

Нажми он на курок, пуля пробила бы верхушку черепа Франческо Чедерны и, выйдя с другой стороны, попала бы в рюкзак Энрико Ди Сальво, висящий в дальнем углу палатки. Все присутствующие ясно представляют себе траекторию.

Митрано дышит ртом, ему не хватает воздуха. Внезапно на него наваливается усталость, страшная усталость, которая словно раздавливает его, превращает в жидкость. На мгновение он опускает пистолет — этого достаточно, чтобы Рене и Симончелли бросились на него, повалили на пол и разоружили. В отличие от того, что потом будут рассказывать, Митрано не оказывает сопротивления. Он просто лежит на полу. Когда Рене забирает у него пистолет, рука у Митрано слабая и вялая.

Опять Симончелли уселся ему задницей на лицо — забавно, правда? — думает Митрано. Один бьет, другой терпит, вот так. И всегда было так. Пока ребята толпой собираются вокруг него, старший капрал закрывает глаза. И не сопротивляется.

На всей базе выстрелы разбудили тех, кто спал, и встревожили тех, кто не спал. Самые старательные оделись, взяли оружие, а потом сидели, как дураки, и ждали команды. Дежурные переговариваются по рации, никак не могут выяснить, где стреляли, — где-то в северной части базы. Поскольку никто не просит о помощи, все быстро успокаиваются: наверняка это случайные выстрелы. Бывает, причем нередко, когда круглые сутки живешь в обнимку с оружием, что кто-нибудь случайно да выстрелит.

— Что такое? — спрашивает Ирене.

— Тсс.

Они замирают и прислушиваются, слегка ослабив объятия, хотя возбуждение, как ни странно, ничуть не ослабевает. Эджитто ждет, что сейчас завоет сирена.

— Ничего страшного, — говорит он, — не волнуйся!

В благодарность ночная гостья льет ему на лицо поток густых волос, а затем, словно волна, всем телом обрушивается на него.

Рой белых хлопьев

Когда я соврал Марианне о платье, был январь, падал снег. Я попросил ее сесть на заднее сиденье, но она меня и слушать не захотела. Мы препирались, стоя перед дверью подъезда, а маленькие белые хлопья падали на ее необычную прическу.

— Платье помнет ремнем! — сказал я.

— Не буду я сидеть сзади, словно ребенок! У меня с задним сиденьем связаны плохие воспоминания. Помнишь, как твой отец объяснял, что произойдет с черепом при лобовом столкновении? Ну вот.

Всю дорогу она оттягивала ремень рукой подальше от груди, чтобы не помять декольте. Водила губами друг о друга, но я-то знал, что она бы их яростно искусала, не будь они покрыты помадой, которую только что нанес визажист и благодаря которой они казались гладкими-прегладкими, словно из полированного камня. Протяни я ей в это мгновение голую руку, она бы впилась в нее зубами.

— Вероятно, невесте положено радоваться, если в день свадьбы идет снег.

— А ты что, не радуешься? — спросил я и сразу же пожалел об этом. Меньше всего на свете мне хотелось сейчас столкнуться с недовольством Марианны.

Она не заметила, что мой вопрос прозвучал двусмысленно. С раздражением глядя на побелевшие ветви деревьев, она сказала:

— По-моему, это еще больше все усложняет. Туфли промокнут. Повсюду слякоть.

Впрочем, неосторожного вопроса, произнесенного вслух, оказалось достаточно, чтобы на меня выплеснулась вся горечь, с которой мы прожили последние месяцы, вся охватившая нас подавленность, возникшая после беззвучного землетрясения, которое разделило нашу семью надвое, а меня оставило посередине, как ненужный огрызок. Я знал, что в это утро в воздухе повиснет опасность — словно приход снежных туч после долгих пасмурных дней, который с поразительной точностью предсказали метеорологи. Через час Марианне предстояло вступить в брак с одним хорошим парнем. Она выходила за него из чувства благодарности, а еще — чтобы досадить родителям. Выходила, хотя ей исполнилось всего двадцать пять и многое в жизни было не сделано. Просто выходила, и все, совершенно осознанно, и привести ее к алтарю и вручить мужу, пройдя по центральному нефу церкви, предстояло мне — напряженному, смешному, играющему не свою роль.

Марианна опустила козырек и поглядела на себя в маленькое прямоугольное зеркальце.

— Сегодня я не сомкнула глаз. Я ведь нервничала, понимаешь? Все невесты до одной нервничают накануне. Но я не просто нервничала, у меня жутко болел живот — не из-за волнения, просто спазмы в животе. Приняла две таблетки бускопана — все без толку. Конечно, если бы твои родители не закармливали нас с детства лекарствами, может, он бы и подействовал… ну вот, так что в три часа ночи я не придумала ничего лучшего, как снова примерить платье. Я стояла на кухне, ночью, в белом платье — просто как сумасшедшая. А на голове у меня были эти проклятые бигуди, не знаю, зачем я их нацепила, ведь я терпеть не могу прическу, как у глупой куклы. Ту, которую мне делала Нини. Короче, я увидела свое отражение в окне и поняла, что платье ужасное, совсем не то, что нужно.