Улья Нова - Лазалки Страница 31

Через несколько дней летчик зашел к Танюше, в пятиэтажный дом на окраине городка. На втором этаже на кухоньке снова царил лиловый абажур, погромче включили радио, и сидящим в прохладе под окнами ничего не удалось уловить. Летчик и Танечка вышли из подъезда в тот самый момент, когда проснулся ночной синий ветер и, по неведомому тайному знаку, в городке зажглись фонари. Танюша шла молча, наклонив голову, в коричневом плащике. Каблучки ее новеньких туфель тикали по асфальту, указывая истекающие минутки на родной улице. На ее плече качалась маленькая сумочка на тонкой золотой цепочке, в руке была синяя нейлоновая авоська, не тяжелая, от которой по округе расползался богатый, мясной дух пирогов. Летчик тащил большущий синий чемодан. Летчик старался идти легко и быстро, но чемодан словно не желал уезжать, упирался, тянул их назад, домой, а неудобная черная ручка вгрызалась в ладони. Летчик морщился от тяжести и горбился, перекидывая его из одной руки в другую. Когда в чемодане что-то бряцало, Танечка ласково просила: «Поосторожней!» Сумерки как всегда незаметно и задумчиво наплывали со стороны аэропорта. Небо над лесом стало фиолетовым. Летчик и Танечка, часто останавливаясь, переговариваясь и смеясь, медленно продвигались вдоль черных деревянных общежитий, мимо заборов, под окнами трехэтажных домов цвета ирисок, – к шоссе. Все, кто стоял возле подъездов, сидел на скамейках, играл в домино, растягивал аккордеоны, как по команде затихли, застыли и провожали пару очарованными, грустными, немыми, всякими разными другими, как палитра перемешанных красок-выражений, взглядами. Танечка и летчик долго стояли на обочине, ловили машину, их было видно в просвете между двумя черными двухэтажными бараками. Наконец остановился «уазик» защитного цвета, летчик заглянул, громко поинтересовался: «До аэропорта подбросите?» Машинка сорвалась и понесла их сквозь набегающие сумерки, оставляя позади дворики, утопающие в кустах сирени, трехэтажные дома с зелеными железными крышами, кварталы деревянных общежитий, белые послевоенные коммуналки, освещенные редкими, скупыми фонарями. Танечка прислонила висок к стеклу, сжалась, стараясь не выдать восторга, нетерпения, страха. Улыбка дрожала в уголках ее губ. Она накручивала на палец тоненькую газовую косынку. Ей казалось, что городок ярко, празднично освещен. Вдоль шоссе была богатая иллюминация: гирлянды разноцветных лампочек и фонари, щедро искрящие голубым и изумрудным. Потом ехали вдоль нескончаемого заводского забора, освещенного фиолетовыми огоньками. Неожиданно вырвались на простор, неслись мимо железной дороги, по которой им навстречу летел вспыхивающий золотым и сиреневым скорый поезд, гудя на прощание. По обе стороны шоссе растянулись черным капроном майские поля, кое-где им вослед подмигивали тусклые окошки избушек дальней деревни. Дорога превратилась в широкую трассу, прожекторы-фонари разливали над машинами непривычную, торжественную позолоту. На пригорке в сумерках искрил фейерверк огней. Оттуда доносилась музыка, дребезжание, нарастающие выкрики. Когда, наконец, подъехали, на Танюшу обрушился нескончаемый гул аэропорта, крики, скрип тележек носильщиков, шелест букетов, рев моторов, дрожь земли под колесами разгоняющихся самолетов.

Бабушка каждый раз описывала людей из аэропорта по-разному. Но в целом проясняется, что туда-сюда бегали дамочки в плащах и коротких пальто. С собаками. С детьми. С чемоданами. Бродили старики в костюмах и фетровых шляпах. Сновали стройные летчики. Спешили на свой рейс улыбчивые стюардессы. Искали кого-то поверх шиньонов, шляп и косынок встречающие со свертками и зонтами. Всхлипывали и бубнили наставления провожающие. Тетушки в газовых косынках, парни с детьми. Носились люди с тюками и мешками. Под руку, парами и поодиночке чинно направлялись куда-то граждане с портфелями. Кто-то выкрикивал. Заставляя всех расступиться, неслась дамочка в мягком длинном пальто, щедро распуская повсюду шлейф духов. Тоненькие девочки с ветерком в блестящих чулочках бродили в толпе, делая вид, что высматривают кого-то в очереди на регистрацию. На табло, после очередного взлета и посадки, сдвигались рейсы. Голос, то утопая в шуме, то возникая снова, читал объявление. А потом дребезжали стены, чемоданы, киоски газет, автоматы газированной воды. И содрогалось все вокруг в момент того самого загадочного отрыва от земли, когда колеса, только что несущиеся по бетону взлетной полосы, тыц, оказывались в воздухе и двигатель ревел, помогая уносить все выше в небо пассажиров с их котомками, чемоданами и мешками.

Танечка очень скоро растерялась в шуме и гуле аэропорта. Ухватив летчика за рукав форменной куртки, она послушно пробиралась за ним, сталкиваясь с тетушками в пальто, цепляясь за чьи-то косынки, стараясь не сбить с ног девочек в розовых платьицах, старичка с таксой, юрких голеньких цыганят. Все смешалось в одно громкое дребезжание, вокруг мерцала мешанина лиц, мелькали платки, оборки и спины, затянутые в шерстяные пиджаки. Там и тут гудели такси, ревели двигатели, кричали и хихикали, сверкали глазами, откупоривали шампанское, брали на руки детей, бежали с котомками. Танечка, спотыкаясь, поскальзываясь, бежала, с трудом поспевая за летчиком. Сначала они пробирались сквозь нескончаемые очереди на регистрацию. Все мимо и мимо, так и не влившись ни в одну из них. Потом протискивались сквозь огромный зал, забитый спящими на полу, на скамейках, на тюках цыганами, таджиками, латышами, грузинами, военными, неизвестными в фуражках и шляпах.

Вдруг, среди этой неразберихи, шума, мельтешения, дребезжания, мерцания и выкриков, Танечка обожглась, поймав устремленный на нее из толпы внимательный взгляд двух надтреснувших и слегка забродивших вишен, двух голодных омутов. Сверлящий, оглушенный, немой, черный-пречерный взгляд, ожидающий чего-то. От неожиданности Танечка вздрогнула, стала всматриваться, но мимо сновали цыганки в цветастых юбках, с крошечными цыганятами, привязанными серыми шалями к груди, бегали граждане в плащах, семенили узбечки, сновали черноглазые парни-таксисты, внимательные личности, толкающиеся в аэропорту неизвестно зачем. Танечка утешала себя, что ей показалось, привиделось, но сердце уже споткнулось. Оно всхлипнуло, растерялось, упало, из него тут же вспыхнула и вырвалась наружу слепая птица тревоги, мокрая и безумная птица, рождение которой предвещает беду. Танечка шла, обмахиваясь газовой косынкой, с прядью, выбившейся из шиньона. Она некрасиво морщилась, вертела головой, стараясь снова найти этот черный-пречерный взгляд. Танечка успокаивала себя, что просто померещилось, это какая-то ошибка, но все вокруг немного изменилось, завалилось набок. Они шли по просторной полупустой зале, с пустующими рядами откидных кресел из дерматина. Свет был тусклый, половина лампочек в большой квадратной люстре под низким потолком перегорели, и вместо них зияли черные ожоги. Лица здесь казались голубовато-серыми, истомленными не то ожиданием, не то болью. Два мужика перекусывали, разложив прямо на полу, на газете селедку и хлеб. Было душно, пахло горькими папиросами, едким потом, мокрой половой тряпкой. Танечка обмахивалась газовой косынкой. Ее сердце колотилось в груди, словно пытаясь сбежать от погони. Танечка бормотала себе: «Все хорошо, все будет хорошо!»

Как только она немного успокоилась и немного поверила, что все будет хорошо, они нырнули в ярко освещенный коридор. Долго петляли вдоль дверей, уходящих вправо и влево лестниц, убегающих куда-то вбок отсеков. Свет здесь был то ярко-золотой, то ослепительно голубой, то сиреневый. Потом, неожиданно и яростно, в лицо Танюше ворвался влажный, холодный, освежающий ночной ветер. Она захлебнулась. И оказалась в сумерках. На фоне черного капрона поля и редких дрожащих лампочек, на фоне синего густого неба и тусклых, проступающих звезд чернел самолет, его иллюминаторы рассыпали повсюду щедрые золотые монетки, новенькие двухкопеечные медяки. Летчик решительно шагал впереди с чемоданом. Танечка, выпустив его рукав, бежала следом, с нейлоновой авоськой в одной руке и плащом, перекинутым через другую. На нее набросился ветер пропеллеров, настоящий ураган, грозя подхватить, оторвать от земли, закружить над огоньками аэропорта. Синие и фиолетовые тени сновали туда-сюда по взлетному полю. Танюша бежала за летчиком, спотыкаясь, обжигаясь ледяным ветром. Растрепавшиеся волосы заслоняли глаза. На шве-стыке двух бетонных плит она подвернула в темноте ногу. И прихрамывала, почти не чувствуя боли, не пытаясь удержать подол платья, вздымаемый ураном. Она пропиталась синевой ночи, стала ее частью, тенью на черно-синем взлетном поле, мерцающем яркими огоньками по кромкам взлетных полос. Она дрожала от холода, от тоски и радости. Летчик ждал ее у трапа, стройный, навытяжку, придерживая фуражку, одобрительно улыбаясь. Летчик ждал ее, чтобы взять за локоть и обходительно пропустить вперед, на крутой трап с серебряным поручнем. Танечка гордо и торжественно поднималась, покачивая бедрами, с каждым шагом начиная все отчетливее сознавать, что сейчас полетит к морю, далеко-далеко, взрезая облака, как сливочное масло ножом крыла. Ей не терпелось увидеть небо над дымкой, над городом, черно-синее, звенящее, беспечное, с розово-фиолетовой каемкой далекого тающего заката. Она поднималась, становясь все красивее, ее кожа белела в сумраке, тело дрожало. Аэропорт мерцал на прощание розовыми, изумрудными, золотыми искрами, вспышками. Танечка робко шагнула в ослепительный, медовый свет салона, в приятный, теплый, усыпляющий гул. Бочком, мимо дамочек, старичков и мужчин, распихивающих коробки и чемоданы на полки над креслами и под сиденья, она пробиралась за летчиком. Старушки вынимали что-то из сумочек, кричали друг другу через салон, протягивали яблоки. Летчик указал ей рукой на самое дальнее кресло, в хвосте, у иллюминатора. Строго поцеловал, приказал устраиваться, сказал, что скоро подойдет, вскинул руку, посмотрел на часы и бочком направился к кабине пилота, услужливо обходя суетящихся с детьми и узлами мамаш и старушек. Пахло жареной курицей, терпкими духами, хозяйственным мылом, вином. Было тепло, немного душно, все дребезжало. Танечка сложила плащик на коленях, засунула нейлоновую авоську под сиденье, немного откинулась. Она выглянула в иллюминатор, выхватила темную синь, нагоняющую восторг и волнение. Потом расправила юбку, сжала сумочку, нахохлилась и утонула в мягком медовом сиянии. Незаметно голоса, шум, дребезжание начали смолкать. Лица расплывались, тепло окутывало войлоком. Темно-синяя даль обещала новые улицы и лица. Где-то уже угадывался шум моря, веселые гудки машин, визг детей, убегающих от волн. Аэропорт мерцал за толстым стеклом иллюминатора. Танечка задремала. И больше уже не была такой никогда.