Робер Андре - Дитя-зеркало Страница 31

Строгим голосом отец приказал мне встать и одеться: мы уходим. Бабушка с горестным воплем поставила лампу на стол. Люсиль приподнялась на подушке и спросила, уж не посходили ли все с ума? Я в отчаянии кричал, что ничего плохого не сделал и не хочу уходить отсюда, Люсиль кричала, что все хотят ее уморить, ее дочь громко и жалобно причитала. Отец ходил взад и вперед по комнате словно палач, недовольный тем, что осужденный на казнь замешкался и заставляет себя ждать. Несмотря на всю эту ужасную суматоху, я понял, что мой бунт бесполезен. Обе бабушки оплакивали мою злую долю, по делали это с атавистической женской покорностью перед непререкаемой и законной властью мужчины. Клара, задыхаясь от рыданий, молила меня повиноваться отцу, с тоской напомнив то, о чем я начисто забыл: «Ты ведь не наш!» Против этого мне нечего было возразить, и я с тяжелым сердцем приступил к мрачному обряду одевания, стараясь производить его как можно медлительнее и бросая горестные взгляды на окружающие предметы, па существа, которые я любил, на дряхлую мою подружку, делившую со мной постель под гравюрами, изображавшими псовую охоту; ее горе, которое она выказывала сдержанно и стыдливо, было от этого не менее красноречивым. Когда я с ней прощался, она мне шепнула, что рано или поздно отец будет наказан за свою жестокость.

Но когда еще это произойдет, а пока что я снова оказываюсь на холодной и темной лестнице, и похититель, торопясь поскорее покончить с тягостной процедурой, подталкивает меня к выходу, а мой крестный, опираясь на палку, тащится за нами вслед до самого тротуара и ругательски ругает отца. Из его слов я заключаю, что меня используют как заложника, как средство давления на семью и что таким способом мои родители хотят привести в исполнение свой план, цель которого — уничтожить, во всяком случае, подальше упрятать следы их низкого происхождения. Бранные эпитеты, которыми дядя награждает своего фронтового товарища, звучат особенно выразительно на заунывном фоне сетований и жалоб Клары, отец в последний раз оборачивается и в сбившейся набок шляпе указывает на меня пальцем, изрекая торжественным тоном, каким герои и полководцы произносят свои исторические слова:

— Можешь ругать меня сколько твоей душе угодно. Но если вы отсюда не уедете, вам его не видать как своих ушей!

И он, стремительно шагая, увлекает меня за собой, а я, с трудом поспевая за ним, молча оплакиваю свой утраченный рай, я почти бегу по таким знакомым мне улицам, мимо кафе, которое было свидетелем последних подвигов дедушки, и мимо фермы, и мимо решетчатой ограды Валь-де-Грас, за которой во мгле с трудом угадываются очертания собора, и с быстротой кошмарного сна опять оказываюсь в обстановке моей прежней жизни.

Мама ждала нас в гостиной, она с демонстративным пылом кидается ко мне, обдавая меня ароматом духов, я очень холодно принимаю ее поцелуи, но она не обращает внимания на мою сдержанность и с волнением, даже с восторгом слушает отчет отца о проведенной операции, требуя от него вое новых подробностей, и я понимаю, что вдохновительницей заговора была мама. Постепенно усталость, одолевает жгучую обиду, я чувствую себя неуютно в собственном доме, в своей кровати — она, мне теперь кажется, открыта всем ветрам, и мне жестко и холодно спать в ней после пуховых перин семьдесят первого.

Я лежу в черной тьме, перерезанной тонким лучиком света, который пробивается из-под двери, и до меня долетают лишь смутные отзвуки двух голосов; разговор, странное дело, ведется сегодня в самом дружеском тоне, но это — согласие сообщников, основанное на бесчестном, подлом предприятии, и, ужо засыпая, я думаю о том, что этому согласию предпочел бы даже их шумные распри стародавних времен со шмяканьем ветчины и лапши о кухонную стену…

ОТ ШЕСТИ ДО ДЕСЯТИ

Отец пишет письмо, желая оправдаться…

Я снова вступил во владение споим первым жилищем. я слонялся от окна, выходящего но двор, к окну, выходящему па улицу, я нашел свои старые игрушки в темном, ведущем в кухню и в ванную коридоре, но тревога, взбаламутившая мне душу из-за учиненного надо мной насилия, не улеглась; возможно, в этом крылась причина того сильнейшего волнения, которое я испытал, когда, будучи уже взрослым человеком, увидел одно из ранних полотен Рембрандта — «Похищение Прозерпины»; правда, приключение, выпавшее па долю богини, было прямо противоположно тому, что случилось в детство со мной: меня оторвали от пребывания в царстве мертвых, от соседства с тенями прошлого, и перспектива никогда больше не встретиться с моими ночными божествами — как раз она-то и приводила меня в отчаяние.

Тогда я еще не знал, что и мне доведется чередовать пребывание в царстве мертвых с пребыванием в царстве живых, мне еще была неведома черта характера моих родителей: они ни в грош не ставили свои собственные слова. Б гневе, в запало спора они могли доходить до страшных угроз, до ужасающих оскорблений, которые нельзя, которые невозможно простить, по, успокоившись, они, казалось, начисто забывали об этих своих словах, порожденных иным душевным состоянием. Они вели себя так, будто вообще ничего не было сказано, и искренне удивлялись, что другие все помнят и совершают страшную ошибку, буквально понимая все эти словоизвержения, значение которых, на их взгляд, было ничтожным. Поэтому порой они попадали в весьма затруднительное положение. Сверх того, ребенок придерживается в данном случае некоего прискорбного морализма. Речь для него слишком тесно связана с предметами реального мира и с формулированием желаний, и он не может согласиться считать слова пустым звуком.

Эта черта сильней и сложней проявлялась в характере матери. Забывчивость отца была связана с его холерическим темпераментом. Его заносило бог знает куда, он мог сгоряча, не подумав, ляпнуть такое, из-за чего потом, поостынув, готов был сквозь землю провалиться, ему хотелось бы, чтобы слова эти вовсе не были произнесены, и он всегда старался загладить свою вину, что, конечно, следует поставить ему в заслугу, но это я оценил лишь позже, когда повзрослел.

Мама, тоже человек вспыльчивый и весьма легко возбудимый, совершенно неспособна себя контролировать, она не понимает, что бывают случаи, когда из уважения к собеседнику или просто из тактических соображений лучше промолчать. Она во всеуслышание объявляет обо всем, что пришло ей в голову в данный момент и о чем в следующую минуту наверняка даже по вспомнит; она не знает или но желает знать, что ость вещи, о которых не говорят, — эта чрезмерная искренность затрудняет, а зачастую и портит ее отношения с людьми. Ее самое это удручает, но, как признаётся она сама: «Я не могу удержаться. Мне непременно надо высказать, что у меня на душе…» Это свидетельствует о крайней ее уязвимости и о полной неспособности понять точку зрения собеседника; говорит это и о дробности восприятия времени. Настоящее распадается для нее на отдельные звенья, да и между мгновениями внутри каждого звена нет прочных связей. Мне кажется также, что она никогда не будет любить прошлого, что, как и отец, всегда будет неистово рваться к будущему, а будущее не наступает мгновенно по твоей прихоти. Я буду придерживаться обратной позиции.

Но сейчас я, разумеется, слишком мал, чтобы разбираться в подобных тонкостях. То, что было сказано, неизбежно ведет к серьезным последствиям, и меня возмущает шантаж, орудием которого оказался я сам, а жертвой — мои бабушки. Вспоминая об этом, я обнаруживаю также, до какой степени привык я тогда к существованию, необычному и ненормальному для ребенка, и со всей объективностью должен сказать, что родители были не так уж неправы, пожелав, чтобы я снова к ним переселился. Но тогда почему же они так долго терпели это ненормальное положение?.. И уж во всяком случае, способ, к которому они прибегли, был неудачен и отвратителен… Так что, как видите, обида моя оказалась живучей… Я скучаю, дни сменяются днями, и все они представляются мне бесцветными. После долгой разлуки мне трудно обрести былые отношения с мамой, в них нет уже прежней близости и теплоты. Но, как и в случае с Прозерпиной, которая, оказавшись в царстве Плутона, поначалу не надеялась когда-либо снова увидеть Добрую Богиню, события хоть и медленно, но неуклонно движутся к примирению.

Будь я более проницательным, я по некоторым признакам мог бы понять, что разрыв не был делом бесповоротным. И не случайно памятная ночь похищения стала у нас неисчерпаемой темой всяческих толков и пересудов. С присущей маме способностью выносить сор из избы, она в красочнейших подробностях излагала эту историю то болезненной даме, живущей на первом этаже, то госпоже Мадлен, то жене доктора Пелажи, которая за время моего отсутствия была возведена в ранг лучшей подруги; не слишком злоупотребляя теперь метафорами, мама живописала семьдесят первый в самых черных топах, и он превращался в орудие изощренной мести, к которой бабушка прибегла с единственной целью — унизить моих родителей; лишь ради того, чтобы они испытывали стыд, она и поселилась в швейцарской (слово произносилось теперь открыто)! Эти люди не желают пальцем о палец ударить, чтобы выбраться из болота, они просто погрязли в своей жалкой среде… мама всегда страдала от их духовной скудости, и брат тоже страдал, но он пал жертвой чудовищного ослепления. Дай-то бог, чтобы у него наконец отверзлись глаза! Что касается Луи, он не побоялся вскрыть этот нарыв, он поступил как герой! Новая легенда об отцовском героизме создавалась у меня на глазах, обрастала подробностями, и маме, благодаря со живому воображению, легко было себя в этом убедить, она сама пылко верила в эту легенду, потому что жаждала верить. Герой же легенды, со своей стороны страстно желал оправдаться, и уже одно это горячее стремление говорило о том, что он не был уверен в своей правоте. Он просиживал вечера напролет, сочиняя нескончаемо длинное письмо, изводя горы бумаги, переписывая черновики, снова зачеркивая и перемарывая написанное, и в конце концов из-под его пера вышло настоящее литературное произведение на добрых полтора десятка страниц; он переписал его набело своим прекрасным каллиграфическим почерком, который всегда ставился мне в пример, — просто глаз не отвести! Своим посланием он, видимо, очень гордился, ибо решил прочитать его вслух.