Вера Галактионова - На острове Буяне Страница 31

– Какие уж тут революции, в глухомани нашей? – отмахнулась Бронислава. – У нас и богатых-то сроду не было. Бедных, правда, тоже. А староста выборный – он себе больше других никогда не брал, говорят. Не положено это у нас было… Нет. Одним гуртом жили – всем всё поровну делили: разве среди своих бедные-богатые бывают? Жребий!.. Колхоз – он колхоз сроду и был. Мы к нему привыкшие, не ещё к чему.

– Вот оно: община! Извечная коммуна! Первобытный коммунизм! – повернулся к ней восхищённый Козин. – Я всё понял. Идея коммунизма победила в России потому, что Россия была коммунистической изначально – и всегда! Только так она выживала по глухим местам.

– А кого это она у нас победила? – не поверила ему Бронислава и фыркнула. – Никого она здесь не победила, идея эта. У нас как всё было, так и осталось. И всегда так будет… Баловство-то мы любое тут пересидим: хоть коммунизм, хоть демократию. Нам без разницы… А коммунизм тот – он и не наш, он заграничный был. Поэтому не удержался… Ну, хватит про то, что и так у нас все знают. Я для другого разговора села.

– Почему же – заграничный? – с повышенным вниманием спросил Козин.

– А всё, что без Бога, то и заграничное. Не наше значит, – косилась на Козина Бронислава. – Он, правда что, без Бога, коммунизм. С трупом только.

– С трупом Ульянова!.. Или – с трупом Маркса?

Однако Бронислава снова отмахнулась от Козина:

– Да там полно трупов этих, и не один что-то не воскрес. Чем их только не натирают, а никто не воскрес – никто не вознёсся. Охота вам про пустое молоть… Когда едешь-то? – снова спросила она у Кеши. – Давай вот здесь, при нём, при завклубе этом своём, решай. Раз на людях ты всё решать начал – на людях давай и закончим. Ну, что?

Кеша в тот миг будто уснул с открытыми глазами и не шевелился.

– Куда? – вдруг удивился Козин. – Это же трёп был! Пьяный трёп!

– Едешь, говорю, когда! – прикрикнула Бронислава на Кешу, теряя терпение.

Он встрепенулся. И начал сосредоточенно обводить пальцем клетчатый узор на чужой клеёнке.

– Да я же к Козину на работу пришёл проситься! – вдруг возмутился Кеша. – Художником! А он говорит: штатной единицы нет. Одни нули у них в штате. Круглые.

– Завтра поедешь, – с нажимом сказала Бронислава. – А то автобуса десять дней потом не будет. До следующего тебе терпеть невмоготу, небось? Устанешь ещё рейса-то ждать, чего доброго. Измучаешься.

– …Так, работы же всё равно нет! Не берут! – возмутился Кеша.

И закричал, ударяя себя в грудь кулаком:

– А без работы я кто? Дармоед? Я, художник, поэт и всё такое, для твоего зятя недоразвитого, какого-то пресловутого, вообще, оказывается, недочеловек! Руку здороваться тяну, а он мимо глядит. Бездар-р-рность!.. А эта дочь твоя? Глазами всего изъела, как каустическая сода. У тебя, между прочим, дочь – фашисткой выросла. Я, между прочим, тоже слыхал кое-что. Ночью!.. Это не дочь у неё, Козин, а дойч какая-то! Натуральная дойч! Судя по разговорам.

Бронислава побледнела и встала было со стула. Однако взяла себя в руки.

– Фашистка! Фашистка – дойч твоя! – возмущался Кеша. – Отъявленная, между прочим.

– Дочь – не трогай. У неё оба деда с фашистами воевали. Ты мне её под законы-то новые не подводи!.. Не при чём она. И про зятя – чтоб я больше слова плохого не слыхала. А работа везде есть. Скажи только, искать её надо.

– Нет, на птичник, что ли, мне идти?! – взвился Кеша, налил только себе и выпил махом. – С моим легендарным происхождением? Хрумкина смешить.

Потом пожаловался Козину:

– Представляешь, куда она меня пристроить хотела? Дерьмо куриное выметать. Нет, ты представляешь, Козин?! Безобр-р-разие. Я – и дерьмо. Парадокс!

– А на птичнике что – не люди работают? – удивилась Бронислава. – Не хуже тебя, небось. Может, и почище будут. Лучше метлой дерьмо-то мести, чем языком ты его метёшь.

Кеша только презрительно хмыкнул.

– Ну, ты к этой работе непривычный, – миролюбиво заключила Бронислава. – Поезжай. От меня, плохой. В городе ещё раз поживи. У этой. У хорошей-то своей. На гостиницу денег не дам. У Зои богатой и остановишься. Накормленный будешь, в тепле. Постирать есть кому. А на работу устроишься, квартиру частную снимешь – напишешь, я к тебе и приеду. Не брошу!.. Или меня, старуху, в город не повезёшь, постесняешься? Там ведь все расфуфыренные. Ну, так я, Кеш, в парикмахерскую городскую схожу. Кудрей полно навью. И румяна там, в магазине – всем кряду, небось, отвешивают. Хоть килограммами. Ох, умора… Ты, Кеш, только дай знать. Я тебя, где хочешь, найду! – с весёлой угрозой закончила Бронислава.

Козин недовольно рассмеялся.

– Ты извини, я уведу твою жену на минутку, – вяло взяв Брониславу под руку, сказал он.

– Уводи! – махнул рукой Кеша и стал наливать себе из бутылки. – Я разрешаю! Уводи, по ходу жизни, в светлое будущее! Оно ей одной наперёд известно… Что примечательно, буянское светлое прошлое ничем не отличимо от буянского светлого будущего. А будущее – от прошлого. Никакого движения вперёд, к мировой катастрофе! Поразительное душевное спокойствие. Практически, непробиваемое.

– Идёмте, Броня.

– …Не могу же я, в самом деле, работать на птичнике! – приходя в себя и капризничая, кричал Кеша им вслед. – Особенно теперь!.. Птичник отпадает полностью. С чистки куриного дерьма начинать свой трудовой путь в вашем дремучем Буяне?!. Ха-ха-ха! Гребите сами это добро. Ха-ха-ха! Благодарю за оказанное высокое доверие… Ха. Ха. И ещё раз – ха!..

[[[* * *]]]

Козин завёл Брониславу в тесную боковую комнатёнку, усадил на диван, отодвинув несвежую простыню в сторону. Сел рядом, близко. И положил руку ей на плечо:

– А пальто в гостях ты никогда не снимаешь? Так и ходишь в нём, босиком?

– Ничего. Не лето красное у вас, – запахнулась она потуже и поджала губы. – А ноги потерпят. На коврике на вашем. Не хочу я в чужую обувь их совать. Не люблю.

– А ты молодо выглядишь. Свежо! Вон какая… крепкая, – осторожно сжал он её плечо и сразу отпустил.

Бронислава посмотрела в линялые козинские глаза. Ей стало неприятно оттого, что она ему нравится. И тогда она принялась внимательно оглядывать обои. Они были яркие – в оранжевых хвостатых петухах с раскрытыми клювами и в огромных красных маках, с жёлтыми и зелёными листьями.

– Тебе нравится здесь? – спросил Козин. – В моей комнате?

– Ничего сидим. Как у хохлушки под подолом, – сдержанно похвалила Бронислава обои.

Козин прокашлялся.

– Я Кешку Шальина давно знаю. Он там, в городе, около нашей пивной, на углу, всё время околачивался. Возле Пегаски. Всё правильно: от него лучше избавиться… Ты когда дома одна бываешь? Если тебе станет скучно, то я мог бы …

– А ты там, около пивной, кого делал? – засмеялась Бронислава. – Порядки, что ль, на углу наводил?

– Хм, нет, конечно… Просто – была молодость, видишь ли. А около этой пивной всегда собирались вольномыслящие поэты! Потом заваливались туда… Она же рядом с филармонией – Пегаска. И от Союза художников недалеко, от Института культуры… Глупая молодость. Погоня за жизненными впечатлениями. Страстная погоня, Броня!

– Может, и у него погоня была.

– Что ты… Он же алкаш. Опустившийся человек. Он бездарен, милая Броня. Доверчивая Броня....

– А ты нет, что ли? – усмехнулась она. – Сам-то полгода назад какой обтёрханный к нам приехал? Забыл? Только здесь, на буянских харчах, и выправился.

– Ну уж, извини! – обиделся Козин и убрал руку с её плеча. – Во-первых, я всегда знаю, где надо остановиться. И когда надо сказать себе «нет». А во-вторых, что касается моего собственного таланта…

Он деловито пошарил на тумбочке среди бумаг, вытянул исписанный листок и, с сомнением взглянув на Брониславу, сказал:

– Слушай. Из последнего:

<s>«Распляшется бешеный ветер,<s>Закружат скупые снега,<s>Застонут промёрзшие ветви<s>И замертво рухнут к ногам!»…

Козин помолчал немного, словно ещё слышал отголоски своего чтения.

– Вот где поэзия! – расчувствовавшись, наконец сказал он.

– Да, жалко… – рассеянно отозвалась Бронислава.

– Кого? – насторожился Козин.

– Да что ветки-то отпадут. У Кеши тоже про такое есть, он мне один раз ночью читал. Только у него про яблоки. И тоже – жалко, сил нет. Яблоки там у него кто-то крупно нарезал. Напополам. И все их – повыкидывал… Про яблоки мне даже жальче. Выкидывать-то зачем? Их посушить можно.

Козин уставился на неё. Потом сказал назидательно:

– В поэзии бродят высшие смыслы, Броня! Не практические… Да.

– И правда что, лучше бы на вино они перебродили. Яблоки эти… Смыслы, конечно, смыслами. А когда в них, в смыслах, добро портится да рушится всё кругом – хоть как: неприятно. Не люблю я что-то, когда про порченое пишут. Что не люблю, то не люблю.

Козин рассердился. Но тут же заговорил сочувственно и тихо:

– Милая женщина, если бы вы только представляли, с кем вы связались… А знаете, на кого вы сейчас похожи? Вот так, в полупрофиль? В полутени? Видели вы когда-нибудь Венеру Боттичелли? Смотрите же! Вот репродукция! – широким жестом он показал на магазинную картину, висящую над тумбочкой на кривом гвозде. – Сколько прелести в её совершенной наготе!