Павел Хюлле - Касторп Страница 31

Кашубы и поляки, различить которых по языку он, впрочем, не мог, представлялись ему серым слоем земли, давно прикрытым брусчаткой и выступающим на поверхность лишь там, где сохранились старинные постройки: пригородный трактир, портовые склады, убогий домик в низине, иногда лавчонка в предместье, куда не доходили ни городской водопровод, ни трамвай, ни газовое освещение. На этой болотистой, вязкой почве возвышались кирпичные стены Ганзы, былая гордость купеческих династий и рыцарей; успешная торговля зерном определила облик строений: лабазов, домов, ворот и костелов. Время голландских фортов и амстердамских аттиков наступило гораздо позже, хотя в языке следов не оставило, если не считать разве что надписей на кладбищенских плитах. Евреи, как и везде, являли собой пестрое сборище, среди которого выделялись — чаще всего одеждой — пришельцы из России и Галиции; здесь, в отличие от Гамбурга или Франкфурта, их было не так уж много и своего обособленного района они не имели. Витавший надо всем этим дух прошлого преграждал дорогу будущему: стоявший некогда на главном торговом пути город теперь жил словно бы на обочине, без крупных инвестиций, лишенный размаха и воображения, которые придавали Гамбургу или Щтетину современный вид и дарили мощный жизненный импульс. Только военные гарнизоны — пехота, гусары, моряки и артиллеристы — создавали, быть может иллюзорное, представление о значимости города. Порт, верфи и несколько окрестных заводов были недостаточным источником энергии; впрочем, город — со своими холмами на юге, заливом на севере и огромной чашей долины Вислы на востоке под клубящимися тучами, безустанно ползущими с моря, — обладал бесспорным очарованием.

Наш герой не ограничивался постижением сущности Гданьска. Больше всего он любил, оседлав велосипед и водрузив на спину набитый провизией финский рюкзак, выезжать за старые рогатки Седльце, Оруни или Оливы. Это были прекрасные моменты: проселочная дорога, словно готовая расступиться перед Странником зрелая нива, обещала открытия уже за ближайшим поворотом. Обычно так оно и случалось, и Касторпа охватывали прежде не свойственные ему чувства. Какая-нибудь верба, склонившаяся над прудом, аист на лугу или березовая роща могли настолько его зачаровать, что он слезал с велосипеда и порой добрых четверть часа разглядывал это чудо, будто оно и было целью экскурсии. Если, разогнавшись при спуске с горки, он ехал быстрей обычного, слова песни Странника сами срывались с языка. Он выкрикивал их, с особым удовольствием повторяя: das Wandern, das Wandern! Но самые сильные, до душевной дрожи, эмоции вызывали лужи. Те краткие минуты, когда он вспарывал отражающиеся в воде небо и облака и видел в луже свое искаженное лицо, таинственным образом заставляли Касторпа почувствовать себя в темном пустом храме, только что покинутом последними адептами давно забытой секты. Поэтому ему нравилось ездить после грозы: едва из-за туч выглядывало солнце, в мир бурых зеркал вливался ослепительный, резкий свет, испещряя подвижную картину яркими бликами. Когда вечером, приняв после ужина приготовленную Кашубке ванну, он ложился, чтобы через минуту без малейших затруднений заснуть, перед глазами проплывали образы мест, которые ему хотелось навсегда сохранить в памяти. Луг в излучине Радуни, где он лежал в тени развесистого вяза, прибрежные дюны Собешевского острова, откуда он увидел стадо тюленей, холмы Эмаус, поросшие степными травами и ромашкой, или дубы в Дубовой долине, где он дремал, убаюканный тишиной и густым, как смола, запахом трав, — все это казалось Касторпу не столько неотразимо прекрасной частью дивного сада природы, описанию которого любой пастор с волнением и восхищением посвятил бы по меньшей мере половину воскресной проповеди, сколько поверхностью громадной, разлившейся, будто озеро, лужи, в которой отражались предметы и отблески, а также появлялось на мгновение и исчезало его преображенное движением, сосредоточенное лицо.

У настоящего озера, впрочем, ему однажды довелось пережить нечто совсем иное. Из-за холма под громкий аккомпанемент флейты и двадцати с лишним юных голосов появилась зеленая шляпчонка Вилли Штокхаузена. Вилли наигрывал мелодию, а хор пел: «Кто тебя, прекрасный лес, вознес прямо до небес?». «Перелетные птицы» — Ганс Касторп сразу вспомнил название их организации — явно облюбовали ту же, что и он, солнечную полянку на берегу. Не обращая внимания на велосипедиста, лежащего в траве рядом с прислоненным к сосне велосипедом, Перелетные птицы, не дожидаясь команды, разделились и занялись каждый своим делом. Они рубили сучья, готовили костер, набирали в котелок воду, сооружали шалаш — работа так и кипела под веселые перекрикивания, шутки, звяканье фляжек и треск ветвей.

— Так это ты! — Вилли Штокхаузен узнал поднимающегося с травы велосипедиста и крепко пожал ему руку. — Я приметил твою печальную физиономию еще тогда, в «Café Hochschule», помнишь? Я знал, дружище: когда-нибудь мы встретимся, но мог ли предположить, что и ты отправишься странствовать? Ох, нет, ничего не говори, чудесное совпадение, ты остаешься с нами, не спорь. Мальчики! — крикнул он. — У нас гость, это Ганс, студент политехникума! — И снова обратился к Касторпу: — Ты даже не представляешь себе, как я рад!

Вежливым кивком наш велосипедист продемонстрировал, что он тоже рад, а затем сказал, подчеркнув последнее слово:

— Я на прогулке.

Таким образом он дал понять Вилли Штокхаузену, что «странствовать» — неподходящее определение, отнюдь не передающее сути дела. Они ведь не в горах и не в канадских лесах, а в часе езды на велосипеде от городского предместья.

— Мы тоже обожаем прогулки, — Вилли Штокхаузен взял Касторпа под руку и подвел к костру, где под котелком уже занялся огонь. — Покинуть задымленный город, дышать полной грудью, вырваться из мещанского окружения — это же прекрасно, согласен? Бедняк или богач, сын сапожника или врача — какая разница? Звезды светят для всех одинаково. Фальшь нашего времени, деньги и лицемерие — все это мы оставляем в городе. Ты поймешь это вечером, когда мы запоем у костра.

Ганс Касторп молчал. Присев рядом с Вилли на пенек, он наблюдал, как Птицы готовят луковый суп — огонь под котелком уже разгорелся.

— Людям кажется, будто, читая в газетах о разных изобретениях, они начинают понимать, что такое новые времена, — продолжал Вилли. — Вздор! Неужели это все, на что способен человеческий разум? Когда я увидел тебя тогда, в орущей толпе, я сразу проникся к тебе симпатией. Такой человек, как ты, конечно же думает по-другому, независимо. Мы считаем это очень важным: быть независимым. От условностей. Узость ума столь же обременительна, сколь теснота в квартире. Мы освобождаемся от того и от другого. Странствуем и поем. Ты спал когда-нибудь в стогу сена? Пил простоквашу из крынки, протянутой натруженной рукой земледельца? Ночевал в лесу, у костра? Тому, кто просыпается с пеньем птиц, дано познать вкус жизни. Вот к чему мы стремимся. Нравится тебе такая философия?

Все время, пока Вилли говорил, Ганс Касторп представлял себе, как с суковатой палкой идет по деревенской улице под лай собак. На беду, у него всегда вызывала тошноту сама мысль о простокваше, а уж тем более в глиняной, наверняка засиженной мухами крынке, протянутой жилистой крестьянской рукой.

— Понимаю, — подумав, ответил он, — каждый чего-то ищет. Согласен. Но не называй это философией.

— Почему?! — возмутился Вилли и посмотрел Касторпу прямо в глаза. — Что, этим понятием имеют право пользоваться только профессора? Бездушные слуги рассудка, которые носа из города не высовывают? И копаются в мелочах, не зная жизни? Мы принимаем жизнь такой, какая она есть. И никаких заумных теорий. Простота, понимаешь?

— Философия, — заметил Касторп, — ищет истину. А вы? Проводите время на свой лад. Вот и все.

— Истина, — рассмеялся Вилли. — А что это такое? Абстракция, придуманная в спертом воздухе библиотек! Чтобы ее постичь, не нужны книги. Об этом ты никогда не думал?

Ганс Касторп не испытывал желания делиться с ним своими мыслями. И уж наверняка не собирался сидеть тут до вечера, чтобы у костра наслаждаться вместе с Перелетными птицами вкусом простой жизни. Он хотел вежливо попрощаться и уехать, но Вилли Штокхаузен протестовал так горячо и настойчиво, что в конце концов Касторп согласился разделить с ними трапезу. На обед был луковый суп с хлебом, намазанным смальцем со шкварками, а также чай без сахара. Есть пришлось не своей ложкой, из чужого котелка. Чай Касторп отхлебывал из общей кружки, после каждого глотка тщательно вытирая губы пучком травы. Вилли Штокхаузен делал то же самое, но весьма небрежно. Зато он беспрерывно повторял: «Вкуснотища!» или: «Ничего нет лучше еды на свежем воздухе!» А когда наконец настало время прощаться, сердечно расцеловал Ганса Касторпа в обе щеки и сказал: «Мы наверняка еще когда-нибудь встретимся на дороге странствий!»