Алексей Алёхин - Голыми глазами (сборник) Страница 31

Так, двор. И этот в белом фартуке вроде не увидал. На корточки, за белье на веревках. Топ-топ-топ, в сапожищах. Мимо! Уже на Кривоарбатском свистит.

Уфф, пронесло. А теперь, пока не вернулся, через Николопесковский.

У Вахтангова «Гамлет». Еще в старом здании. Так, что тут написано. Выдача заборных книжек населению. Что за заборные книжки. Опять дворик. Дух перевести на солнышке. Вон мальчишка гуляет, серьезный. Штаны на лямках. И нянька при нем здоровущая. Облачка архипелагом, и голуби в вышине крутятся. Курить-то до чего охота. Поглядывать на оба входа, этот тоже проходной.

Ну не к Пастернаку же идти.

Во всем мире один человек поверил бы. Посомневался б, но поверил. Отец.

Да, но ему сейчас. Постой, постой. Двадцать. Из Арзамаса своего он уж уехал. Магнитку строит, ту самую домну. Слесарь на экскаваторе. Или уже перебрался в Москву, на рабфак? И живет в общаге. Но какой институт. Забыл. Нет, не найти.

Есть хочется. Что же делать. Страшно есть хочется. И курить.

Это хуже, чем в чужой стране, там хоть видят: иностранец.

Лучше бы на необитаемый остров. А тут – поймают.

А если не поймают? Через год-два тут такое начнется. Потом еще и еще. После – война. А там что, опять про кукурузу? Да нет, это уж не дожить. Так и подыхать при усатом.

Еще раньше поймают.

Господи, Маша! Я ж исчез. А она там. И Андрюшка, Наташка!.. Им бы весточку послать, письмо.

Какое там письмо, они родятся-то через полвека с лишним.

Эти двое мне не нравятся. С двух сторон разом во двор. Хотя, у того тележка. Ты где пропал, я ищу, ищу. Мне пресс перевозить. А, ну ладно. В подвал ушли. И мне идти. Куда только. Направо.

Нет, надо записку на чем-то. На стене типографии. Так закрасят ведь. Прошлый год опять красили. На чем-то надо, что в доме есть, но старом.

Так старого-то и нет почти. Что при переездах побросали, что само рассыпалось. Так, несколько книг, часы стенные, буфет. Кресла из комиссионки. Не на столовых же теткиных ложках. Где их найдешь.

А буфет, часы, это ж Машиной семьи. Бес его знает, где они жили тогда. То есть теперь. Ну, картина дедушкина. Мои-то я знаю, где живут. У Никитских, еще в своем старом доме. Картина там должна. Ну и что. Снаружи написать – сотрут. За шестьдесят-то пять лет. Сзади на холсте, так туда сроду никто не заглядывает.

А если в Брокгаузе, он тоже дедов. На полке над диваном стоит. Ну а туда кто полезет. И когда. А надо, чтоб сразу.

Мне этот тип не нравится, возле той носатой легковушки. На того молодого похож, на берегу. Только в рубахе уже, и штаны целые. Что он мне в спину смотрит. Вот и Собачья. Мы сюда в детстве ходили с санками. А мне правей. Куда я иду, идти-то некуда.

Мне отсюда не выбраться.

Придумал! Правда придумал! Карта звездная, старая. Из фламмарионовой астрономии, дореволюционной. Дядькина еще. Ему сколько теперь, девять? Может, ее еще и нет у него. Но попробовать, попробовать. Она ж теперь… то есть не теперь, а… ну, в общем, понятно, она у Андрюшки на стене приколота. Дядя Коля прошлый год откуда-то вытащил, подарил. Попробовать.

А я ведь и так в ту сторону иду. Вон, церковь уже. Там теперь мотоциклетная мастерская должна быть, по рассказам. Точно, вон железки за оградой. А вместо сквера сараи какие-то. Дом! Дом наш. Желтый, облупившийся!

С парадного не войти, как я представлюсь-то. Надо с черного, с черного. Со двора.

Девчонка рыжая гуляет, вся в веснушках. Белые туфли с лямочкой. На мою Наташку похожа чуть, когда маленькая была. Да это ж мама! Мама, мама, ей-богу. Ей теперь… Ну да, семь, или шесть. Точно, и этот белобрысый ей кричит, это ж дядя Коля! Маринка, ты зачем мою проволоку взяла. А вот и взяла, а вот и взяла. Мне для куклы надо. И это няня их разнимать выбежала. Пока что шасть в дверь. Наверх, наверх. Круто-то как. И в детстве, когда мы жили тут, круто было. Еще круче даже. Дверь нараспашку.

Так, тут кухня. А направо наша детская. Ага, не заперто.

Нет, не детская. Ну да, тогда тут у дедушки с бабушкой спальня была. Кресла, стол письменный маленький – его не помню – а вот и картина, та самая. Букет в белой вазе. Дед сам писал. Но мне-то детская нужна. Где б она могла быть. А если через коридор, возле кухни. Где при нас тетя Леля глухая жила. Уфф, тоже не заперто.

Карта.

Карта, карта, карта. Этажерка с книгами. «Радиобиблиотека». На французском что-то. Вот! Астрономия. Она там должна быть, сложена. Внутри. Нашел! И уголок уже оторван, как у нас! Я ее сразу узнал.

Скорее, скорее. Чем бы написать. Черт, где у них карандаши, ручки. Шаги чьи-то по коридору. Неужто все прахом. Скорее. Ба, а карандашный огрызок в кармане. По белому полю, скорей. Милые мои Машень…

Вы как сюда, гражданин, попали.

Кто ж это. На пороге стал, загораживает. В сорочке без галстука, подтяжки с узором. Бородка черная. Да это ж дед. Дед. Деда Толя.

А может, ему? Он теперь – постой, постой – он теперь инженер ткацкий. На Трехгорке. На трамвае до Пресни ездит, а там пешком. Он же меня водил туда, рассказывал. Взял бы меня на фабрику кем-нибудь. Я ж и в техническом два года отучился. Хоть счетоводом каким. Чушь. Что я скажу ему. Здравствуйте, я ваш внучок? Я ж старше его теперешнего лет на десять.

Я спрашиваю, как вы попали сюда, милостивый государь. И что тут делаете.

Молчу.

Так-с, руки покажите. Взять не успели ничего. Ну и выметайтесь. Стыдно. По квартирам-то шарить.

А он крепкий мужик. Прохожу. Молчит.

В милицию вас бы сдать. Да не хочу связываться. С вами. И с ней.

Захлопнул.

Настя, ты дверь-то запирай. Тут шляются всякие. Это уж из-за двери.

Во дворе пусто. Дети убежали куда-то. Сараи. Здесь наши всегда дрова кололи. А я смотрел. Тут голубятня была. Гаражи не гаражи, каретный сарай, что ли. Куда идти-то.

Вот он, вот он! Тр-ру-ру-уль! Тру-ру-ру-уль!!

Тот самый, в мятом кителе, воротничок расстегнут, шея багровая. И с ним – ба, да тот же, не то с берега, молодой, не то с Собачьей площадки. Но уже в футболке и с чем-то красным на груди. Кимовский значок.

Дернулся. Остановился. Все равно.

Гражданин, документики ваши.

Дух переводит. Красный весь, потный, как рак. А ведь день правда жаркий. Господи, есть-то как хочется.

Машинально рукой в нагрудный карман. Бумажка. Бумажку ему протягиваю. Зачем протягиваю? Это ж тот самый клочок газетный.

Гоняться тут за тобой полдня по жарище. Давай сюда.

Издеваешься, сука?!

Кулачище мелькнул только. Ой, висок. Висо…

Фомин сел на кровати. Потряс звенящей в ушах головой. Услышал: будильник тикает. Нашарил на столике очки.

Да я ведь дома опять! Дома!

Но это не сон был, нет. Не сон.

Маша спит, волосы на руке рассыпались.

Воды глотнуть. Халат. Тапки.

В прихожей тихо.

Дверь в детскую приотворена. Кошка, наверное. Так, почти не скрипнула.

Андрюшка спит, одеяло в ногах.

А вот и карта на стене. Зажигалка в кармане. Чирк.

Господи, вот оно. На поле справа. Резинкой стерто, но видно. Милые мои Машень…

Зажигалка начала жечь пальцы, и Фомин отпустил педальку. Огонек погас, но он все продолжал ошеломленно всматриваться, будто мог видеть в темноте, в полустертые каракули на пожелтевшем поле карты звездного неба – приложении к «Популярной астрономии» Камилла Фламмариона 1912 года издания.

И вдруг вздрогнул, услышав из темноты, будто из зеркала идущий, страшный, с хрипотцой, голос: «Издеваешься, сука! Гоняйся тут за тобой!..»

Он обернулся и не увидел никого.

– Убил ты его, никак, дядя Вась! – молодой наклонился над неряшливо свалившимся на мостовую телом.

Очки валялись рядом, треснув в правом стекле. Грузный краснощекий в белом наклонился над лежащим, потрогал на лице веко. Выпрямился.

– Ничего, – не совсем уверенно произнес. – Ты подтвердишь. Без документов. Сопротивление оказывал. При попытке.

Над головой у них во втором этаже открылось окно, мелькнула рыжая детская голова, и окно со звоном захлопнулось.

1997

Верхняя губа

Свадьбу играли в соседнем от Родников, километра четыре по тракту, Жихареве.

Женился младший брат Николай. И хотя по причине невесты, начавшей уже приметно толстеть, женился неурочно, гулять отправились всей родней. Борис едва дотерпел, пока жена навертится перед трюмо в своем купленном бордовом платье с бусиками – в кузов забирались уж после всех.

Правда ли какая мышь пробежала, не то со знаменитой жихаревской самогонки, о которой дед Ефим говорил, что она «и вином не пахнет, а хватишь – до пяток достает», – только на шестом часу свадьбы Борька насмерть приревновал жену. И не к кому – к своему же двоюродному братану Славке, который хотя и верно, что тридцать уж, а все не женится, но кобелирует исключительно на стороне, в рейсах, поскольку шофер.