Андреа Де Карло - Уто Страница 31

Я полулежал на диване, в руках у меня был журнал «Оружие», который я купил в Нью-Йоркском аэропорту и который забыл вынуть из дорожной сумки: автоматические пистолеты, револьверы и помповые ружья, результаты проведенных редакцией испытаний, сравнительные характеристики и рекомендации по применению, изрешеченные мишени, реклама, зеленые номера для заказа автоматов и гранатометов по почте. Джеф-Джузеппе, сидя в кресле, слушал в наушники взятую у меня кассету группы «Скам бэгз» и в такт музыке качал ногой.

Мать подошла к нему, нажала кнопку «стоп» и, наклонившись к самому уху, сказала:

– Ты слышал? У нас ужинает Свами! Сегодня вечером!

– Здорово! – сказал Джеф-Джузеппе, как будто ему сообщили самую прекрасную весть на свете. Тут же он смущенно посмотрел на меня и дал полный назад: убрал с губ улыбку, включил плейер. Вот уже несколько дней, как ему удавалось равняться на меня, пока еще робко и не во всем, иногда идя вдруг на попятную, но главное – он поглядывал на меня, старался быть на высоте.

Его мамаша умудрилась уже несколько раз пересечь гостиную взад-вперед на волне энтузиазма.

– Разве это не чудо? Разве не удивительно? – вопрошала она. – Он поправился, он совершенно здоров!

Я почти не обращал на нее внимания, поглощенный статьей, где какой-то тип с бульдожьей мордой объяснял, что дома держать второй пистолет лучше всего в морозильной камере холодильника. Фотография типа с бульдожьей мордой, который пятится задом от грабителя, вооруженного помповым ружьем; фотография типа с бульдожьей мордой, который открывает морозильную камеру с таким видом, будто хочет охладить пыл грабителя аперитивом; фотография типа с бульдожьей мордой, который стреляет. У пистолета, объясняла бульдожья морда, должна быть убойная сила не меньше, чем у «магнума 44», видного на фотографии. Маленький калибр плох тем, что если сразу не уложишь грабителя, а только легко ранишь, то твое дело дрянь, особенно когда грабитель пьян или напичкан наркотиками.

Марианна снова порхнула через гостиную, я слышал, как в коридоре она постучала в Нинину дверь, спросила:

– Знаешь, кто к нам придет вечером?

Голос Нины утонул в толстом ковровом покрытии, которое устилало полы во всем доме, но голос Марианны, громкий, звонкий, долетал до меня.

– Свами! – говорила она. – Он придет к нам! Мне только что звонила Капурна, главная ассистентка.

Она уже вернулась в гостиную, посмотрела на меня и Джефа-Джузеппе, который, как и я, прятал глаза, оглядела окна, шкафы, книги, все вокруг, как будто ее дом неминуемо ожидало посещение придирчивой комиссии.

– Ты мне не поможешь? – спросила она Джефа-Джузеппе.

Джеф-Джузеппе вопросительно посмотрел на меня – как, мол, ему реагировать? – но Марианна оказалась передо мной прежде, чем я успел шевельнуть бровью.

– Нужно сказать Витторио. Сходи, пожалуйста, к нему, – попросила она меня. – Пусть приготовит побольше дров для камина.

Я нехотя поднял глаза, полнейшая безучастность во взгляде, но Марианна была слишком возбуждена, слишком окрылена, чтобы обращать внимание на такие мелочи. Она нетерпеливым резким движением потянула меня за рукав.

– Ему нельзя мерзнуть. – Она смотрела на меня умоляющими глазами. – Свами только что выздоровел, не надо об этом забывать.

Я встал с дивана, она в это время уже подняла с кресла Джефа-Джузеппе и тащила его через гостиную, не оставив ему времени показать, чего он достиг за последние несколько дней под моим руководством. Я поплелся в барокамеру, полный глухого раздражения, которое ощущал физически, – все тело болело.

Витторио, услышав от меня про гуру, молча положил кисть, обтер руки тряпкой. Можно было подумать, что я сообщил ему, что кто-то умер или что началась война, – такое серьезное, такое важное было у него лицо. А какой взгляд! Ну прямо как у командира штрафного батальона перед атакой. В конце концов он улыбнулся, но для этого ему понадобилось несколько секунд, если не полминуты.

– Это замечательно, – сказал он. – Идем.

Он вышел из ателье и более решительным шагом, чем обычно, направился впереди меня к поленнице под навесом.

Он показал мне, какие брать поленья и как ставить их на колоду. Он поднимал топор и со всего размаху обрушивал на полено, разрубая его надвое.

Как во всех его практических действиях – частью работа, частью спектакль с ремарками для меня, объясняющими, как тесно он связан с миром и как плодотворна эта связь. Он рубил дрова так, будто занимался этим всю жизнь, с пеленок, неистово и вместе с тем аккуратно, ни единого лишнего движения, ни единого промаха. Он успевал разговаривать между одним ударом топора и другим, дышал глубоко, но не тяжело, не столько произносил, сколько выдыхал слова.

– Гуру и раньше-то нечасто ужинал в гостях. Обычно он ест дома, – объясняет Витторио, вытирая лоб. Кожаная рукавица на огромной ручище художника-мастерового, строителя-насадителя, главы семьи и верного мужа, человека, не теряющего времени даром, не знающего колебаний. – Тут есть один щекотливый момент, – добавляет он.

Я беру очередное полено. Оно тяжелое, а его надо не только поднять, но и поднести к колоде, ровно на ней установить, чтобы в снег не упало. Ненавижу физическую работу, ненавижу, когда холод пробирает до костей, так что руки перестают слушаться и немеют кончики пальцев. Мне противно, что я застрял здесь, надоело быть у него на подхвате. Лютая злость, жажда мести, поиски мышечного равновесия, чтобы не свалиться с ног у него на глазах.

Я бы многое отдал, чтобы понять, как он на самом деле относится к гуру. Восхищенный тон не в счет, мне слышалась в его словах едва уловимая ирония, почти не заметная отстраненность.

– Какой щекотливый момент? – спросил я.

– Беда в том, что он любит поесть, – ответил Витторио, стоя на широко расставленных ногах, как будто собирался простоять так до конца зимы и даже дольше. Он взмахнул топором и, крякнув, опустил его на приготовленное мною полено. – Свами сам это признает. Не следи за ним ассистентки, он бы переедали потом плохо себя чувствовал.

Я надеялся, что в быстро наступающих сумерках он сделает хоть одно неверное движение, потеряет равновесие, ждал, что топор наткнется на сучок. Но его взгляд был предельно внимательным, его движения были слишком четкими: он поднимал топор над головой высоко, как только мог, безошибочный удар – и полено распадалось на две половинки, которые он поднимал со снега левой рукой и отбрасывал в сторону, где я их собирал. «Следующее», – говорил он и торопил меня взглядом, пока я не водружу перед ним на колоду новое полено.

Я думал про «магнум 44» в журнале и про его убойную силу, про то, какой, наверно, кайф держать его в руке и нажимать на курок.

Уто Дродемберг, с самым невинным видом засовывающий руку под куртку, небрежный взгляд не предвещает никаких неприятностей. «Следующее», – говорит Витторио Фолетти и, нетерпеливо, требовательно повернувшись, постепенно меняется в лице: у Уто в руке револьвер. Длинный вороненый ствол, холодный блеск металла. Уто улыбается, направляет оружие на него, рука вытянута, палец на спусковом крючке. Красивая поза: он стоит в профиль, как на дуэли в девятнадцатом веке, вторая рука согнута в локте и упирается в бок. Благородное выражение лица. Витторио Фолетти, не проронив ни слова, роняет топор в снег: состояние полной растерянности, он не верит собственным глазам, не знает, что и подумать. Уто Дродемберг спускает курок – бах! Сухой звук выстрела тонет в снежной вате.

Витторио покончил с очередным поленом и ждал следующего.

– Гуру у нас особенный, – сказал он, глядя на меня, – не ханжа, не аскет. Ему нравятся красивые ткани. Красивая работа. Красивые люди, красивые поступки. У него редкое чувство прекрасного. Это наши западные религии отделяют дух от материи, забывая, что одно немыслимо без другого.

Я поднес новое полено. Он продолжал смотреть на меня, но теперь видел меня лучше: в окнах дома только что зажегся свет.

– А ты что думаешь? – спросил он. – Ты все время молчишь, из тебя слова не вытянешь.

Перед ним стояло полено, но он держал топор в опущенной руке и сверлил меня глазами. Мне такой оборот дела не нравился. С какой стати я должен докладывать ему, что я думаю? Я сам по себе, он сам по себе, в отличие от меня, ему точно известно, что хорошо, а что плохо, он вооружен фактами, на его стороне опыт, успех, объективные обстоятельства.

– А что, по-твоему, я должен говорить? – спросил я. – То, что думаешь, – сказал он. – То, что у тебя на уме.

Интересно, обсуждал ли он меня с Марианной, и если обсуждал, то когда? Я не мог понять, изучает он меня или проверяет, и чего больше в его взгляде – раздражения, любопытства или недоверия.

Гора дров рядом с камином, достаточная, чтобы поддерживать огонь целую неделю, сидеть в тепле, отгородившись от мира, где бушуют, не прекращаясь, метели. Я держу руки под краном в ванной Джефа-Джузеппе и Нины, вода слишком горячая для моих сверхчувствительных рук, я сделал тонкую струйку и осторожно тру пальцы, проверяя, не занозил ли их. На Витторио следовало бы подать в суд, потребовать десять миллионов долларов компенсации за испорченные руки великого пианиста. Я бережно вытираю их розовым Нининым полотенцем, меня раздражает, что оно такое пушистое и пахнет детским мылом, раздражают чистота и порядок в ванной, шкафчики и полочки, где все аккуратно расставлено. Гримасы в зеркале – самые страшные из тех, которые у меня получаются, тут раздражение мне хороший помощник. Грожу своему отражению кулаком, притворно бьюсь в зеркало головой.