Олег Ермаков - Покинутые или Безумцы Страница 31

…И мы думаем, думаем напряженно, кто из нас, на этом корабле… кто… кто…

Рано или поздно человек, отправившийся в путь по реке, попадает в воды иные. Одиссей, Измаил или вот свежий пример, Уильям Блейк с индейцем по имени Никто. Меня особенно завораживает история Измаила, вовлеченного волею судьбы в погоню за Белым Китом. В конце концов корабль китобоев оказывается в поразительном месте, увиденном как будто сверху, в водах светлых, завихряющихся, словно спирали неведомой галактики. Здесь на читателя нисходит нечто вроде благоговения, мы вошли в Дом Кита. И грозная развязка, момент истины близится. Страницы эти как будто пропитаны маслом для лампы и сияют.

И на те же приметы можно наткнуться в отличном рассказе нашего соотечественника Олега Куваева «Дом для бродяг». Тридцатипятилетие со дня его смерти отмечали вчера последние из могикан. А сегодня я взялся перечитывать этот рассказ, двадцать с лишним главок, взялся с опаской, мало ли что и как выглядело в младые лета. Начинал немного со скрипом. Герой возвращается с Большой земли, чтобы предпринять путешествие по реке на хвосте лета, линяющего в пышную осень. И вот плавание, в одиночку, по хладным водам. Оно неожиданно — все-таки многое подзабылось — приводит в то самое место, одно из тех, которые, как предупреждал еще Мелвилл, не наносят на карты:

«Плавание вниз по течению описанию почти не поддается. Оно состоит как бы из мелких отдельных событий, вплетенных в монотонные дни. Во всяком случае, сюда входит напряжение изо дня в день, и режущие блики солнца на воде, и минутные вспышки опасности, которые сознаешь, когда они уже миновали, и берега, заваленные тысячами кубометров древесных стволов, и лоси, которые в вечерний час выходят полежать на гальке, и ты их вспугиваешь в последний момент, потому что плывешь бесшумно.

У одного из прижимов я столкнулся с феноменом, именуемым „кружило“. Вода у скал была густо-зеленой от глубины. Я греб в одном направлении и вдруг увидел, что плыву перпендикулярно. И в тот же момент весла как будто уткнулись в резину. Сопротивление лопасти было тугим и сильным. Потом я поплыл назад, потом вбок с ужасающей медлительной равномерностью, которая вовсе не зависела от направления и силы гребка. Я бросил грести и увидел, что ничего не изменилось. Попробовал грести изо всех сил и сдвинулся примерно на метр. Лодка равномерно и мертво двигалась по какой-то таинственной траектории. Я покорился судьбе и стал ждать. Выглянуло солнце. Скалы от солнца были светло-коричневыми. В одном месте они были испачканы пометом, и, задрав голову, я увидел на приступке огромное гнездо орланов-белохвостов, сделанное из хвороста.

Солнце просвечивало воду, наверное, метров на десять. Я посмотрел вниз и увидел рыб. Спины их также казались зелеными. Я лихорадочно вытащил коробку с блеснами, нацепил на спиннинг и, забыв про „кружило“, стал блеснить — подергивать блестящую приманку. Но рыбы не обращали никакого внимания. Я менял блесны одну за другой: большие, зимние, летние, белые, желтые, с краснинкой и без краснинки. По временам блесна наталкивалась на рыбу и тут же отскакивала, как будто рыбы были изготовлены из тяжелого и плотного материала, вроде хоккейной шайбы.

В азарте я не заметил, как Река вынесла меня из кружила по тем же непонятным законам, и я поплыл вниз, притихший и ошеломленный.

Огромные лиственницы высились по берегам. Вдали недосягаемо и странно выделялся Синий хребет. И в этот момент я начал понимать Реку».

Перед сном с женой обсуждали… Еврипида, «Электру». Предыстория такова: Агамемнон вернулся с войны, в качестве трофея привез Кассандру, а его женушка Клитемнестра устроила ему баню, как наша Ольга древлянам. Любовник Эгисф зарезал троянского ветерана в бане. Клитемнестра утверждала, что мстит за принесенную в жертву дочь и за Кассандру. Да, перед отплытием в Трою была убита дочь, Агамемнон этому не препятствовал. Такова была воля богов. Только после жертвоприношения кораблям открылся путь на Трою. Мне, отцу медноволосой дочери, этот поступок Агамемнона казался действительно невозможным, а мстительность Клитемнестры — понятной, хотя и не совсем чистой. Но мои симпатии были почему-то на стороне троянского вояки.

Еврипид в «Электре» продолжает эту историю. Дети Агамемнона и Клитемнестры — Орест и Электра — свершают возмездие: убивают любовника, потом собственную мать. И чувствуют не полноту свершившегося, а только ужас и пустоту. Они раздавлены.

…Как все сложно. Попробуй, распутай, кто прав, кто виноват. По-моему, все виноваты.

— Но больше всех — мать, сказала моя супруга.

— Почему?

— Ну, как почему? Потому. Это же ясно.

— Нет, мне не очень…

— Ну, она якобы мстила за дочь? Да?

— Да.

— То есть она такая любящая мать?

— Выходит, что так.

— Почему же она позволила этому…

— Эгисфу…

— Вот именно этому — разогнать по углам остальных детей? Электра в бедности, замужем за пахарем, Орест на чужбине. Так? Какая же она мать? Только любовница. Орест правильно сделал.

— Да, с Эгисфом… Но мать?.. Она показала ему грудь, сыну, дескать, я же тебя вскормила. Но он только закрыл глаза плащом и пронзил ее.

— Заслужила.

…Возразить было нечего. Вина Клитемнестры была доказана логикой жены и матери. Орест и Электра оправданы. Впрочем, как и афинским собранием, состоявшимся 2,4 тыс. лет назад, об этом сообщает Еврипид в финале трагедии. Но он не приводит доводы спорящих, говорит лишь, что собрание разделилось на две равные части. И решено было отныне в таких случаях — если число противников и защитников равно, — оправдывать подсудимого. Но моя жена в предночном дождливом городе, в квартире на седьмом этаже, перед сном прибавила один голос. И мне все стало понятнее.

Пять лет догонял К западу идущего, так переводится имя Сайге, поэта 12 века, скитальца, монаха-буддиста, написавшего около 2 тысяч стихотворений танка в стиле югэн что значит сокровенная красота. Впервые увидел его «Горную хижину» пять лет назад, не смог купить, денег (как обычно) не было. И мне казалось, что я в самом деле видел горную хижину.

И вот открыл дверь. С благоговением прочел три стихотворения о весне. От дальнейшего чтения воздержался, не все сразу.

И вот утро: синяя пустыня неба, солнце в комнатах, тишина (хотя по дороге авто и проезжают, но этот звук не касается синевы). Новое стихотворение, чье пространство соразмерно тому, что открывается над крышами: На уступе холма / Скрылся фазан в тумане. / Слышу, перепорхнул. / Крыльями вдруг захлопал / Где-то высоко-высоко…

Ежи Пильх «Песни пьющих», — вот что надо читать после праздников. Отличная вещь, сразу ясно, что писал знаток. А то ведь — бывает — читаешь и понимаешь, что автор разыгрывает жажду, набивает холодильник бутылками… Хотел бы я посмотреть на любителя шнапса, у которого холодильник трещит от оного. Не верю. А Пильху — да. Смешно и горько. Особенно хороша концовка, автор нашел единственно верный выход — в вечность, ибо здесь противоречия алкоголика неразрешимы.

Поэты создания вертикального взлета. Они сразу проникают ввысь. И уже ведут свои репортажи оттуда. Поэтов питает темное древнее вино — ведь поэзия древнее прозы. Это вино — ритм, хаома, дающая пропуск дальше, туда, куда прозаику путь заказан, почти любому.

Вот стихотворение вертикального взлета, стихотворение, брызжущее винной росой, Эзра Паунд:

Я, истинно я, — тот, кто знает дорогиВ небесах, и ветер, следственно, — мое тело.Я воочию видел Владычицу Жизни,Я, истинно я, — летящий в облаке ласточек.Серы и зелены ее одеянья,Влачась в широком ветре.Я, истинно я, — тот, кто знает дорогиВ небесах, и ветер, следственно, — мое тело.Manus animam pinxit[6].Перо мое в руке моей.Дабы написать благоприятное слово…Уста мои — дабы возвестить чистое пенье!Кто имеет уста воспринять его,Песнопение Кумского Лотоса?Я, истинно я, — тот, кто знает дорогиВ небесах, и ветер, следственно, — мое тело.Я — пламя, восстающее в солнце,Я, истинно я, — летящий в облаке ласточек.Луна на челе моем,И ветры под языком моим.Луна — жемчужина в водах сапфира.Прохладны в пальцах моих быстрые воды.Я, истинно я, — тот, кто знает дорогиВ небесах, и ветер, следственно, — мое тело.

Первая моя электронная книжка — «Под покровом небес» Пола Боулза. До этого смотрел фильм Бертолуччи. В результате роман иногда напоминал кино. Сквозь строки матово серела электронная «бумага» экрана. И, допустим, фраза «Это был мой первый пост в Сахаре», которую произносит французский офицер, приобретала какое-то зримое звучание благодаря этой самосветящейся «бумаге». Фраза эта как будто приходила из далей непостижимой Сахары.