Алексей Леснянский - Гамлеты в портянках Страница 31

— Будем считать, что уловили, — сказал Кузельцов. — Герц затягивает, Доржу подхватывает, остальные — припев. Печатать шаг и за себя, и за сержантов. Следить за командами. «Махра» с «колёсами» дали по кругу, мы делаем три. У кого нет голоса, орите кишками, они не подставят… Батарея, равняйсь! Смирно!

Настраиваясь, Кузельцов скомандовал сам себе «в походную колонну!», затем — «поротно!» и застыл, выискивая на плацу комбата… Увидел.

— Шаго-о-о-о-о-ом, — затянул Кузельцов команду до предела, и батарейцы подались грудью вперёд так, что стали похожи на лыжных прыгунов с трамплина в воздухе, — марш!

Колонна резко качнулась взад-вперёд, как вагонный состав перед началом движения, и тронулась в путь бодро и одновременно с сосавшим сердце страхом. Должно быть, так новобранцы 41-го года маршировали по завьюженной Красной площади на фронт, чтобы не победить или погибнуть, а победить и погибнуть. За Союз…

— Чётче шаг! — скомандовал Кузельцов.

И уже не было индивидуальностей и личностей, за свободное становление и развитие которых так ратует демократия. Было тоталитарное целое с единой целью, печатавшее шаг так весомо, как будто хотело выхлопнуть из асфальта гравий.

Павлушкин любил ходить строем. Синхронный марш батареи дисциплинировал мысли и чувства Ильи, поддерживал и усиливал их, благодаря тому, что его собственный удар об землю подкреплялся сорока девятью одновременными ударами товарищей. Павлушкин отдавался строевому шагу телом и душой, как отдаётся девушка любимому парню, поэтому в порыве сладострастья иногда забывался, вступал правой ногой вместо левой и становился личностью, за которую так печётся демократия.

Герц относился к маршировке лояльно.

— У России должна быть национальная идея, — размышлял он. — Раз у нас в данный момент её нет, значит, пока надо потренироваться всем вместе ходить к ней, как в столовую или в баню. Надеюсь, она вообще не появится. Надеюсь, появятся они. Идеи. Миллионы разных идей: хороших, красивых и умных. И пусть идеи конкурируют между собой, как товары и услуги в рыночной экономике. Пусть будут большие и миниатюрные идеи, и ни одна из них никогда не проигрывает, а тем более не выигрывает. Пусть люди переходят из одной идеи в другую, если им хочется. Пусть всё будет полезно, интересно, изящно, прекрасно и легко, без надрыва. Вот вам и ренессанс. Грубая мини-модель национальной идеи — солдатский завтрак. Все идут на него вместе, идут есть, а дальше — деления. Мне больше по душе чай, и я иду, прежде всего, за чаем. Павлушкин топает в первую очередь за хлебом с маслом, Куулар — за встречей с земляками из соседних батальонов. Этот чай, это масло, эти земляки не что иное как культура, наука, свобода, либерализм, братство, православие, ВВП и что там ещё? Да, я иду за чаем, но завтрак не будет полноценным, если я не съем хлеб с маслом. Идём. Не зная куда, но идём, не стоим. Всё впереди. Только бы глупостей не натворить. Дозреть. А пока активно постоим. Прогрессивно подождём. Мужественно потрусим.

Правое плечо — вперёд! — отдал приказ Кузельцов, и батарея вступила на плац.

Герц заволновался. Ему в голову внезапно пришла идея описать в песне военную историю России за двадцатый век. Это было в духе Герца. За месяц службы Герц научился строго следовать армейским канонам и, научившись, начал привносить творчество во всякое дело — то допустимое творчество, которое не увидишь глазами, но различишь сердцем. Он стал иконописцем от армии, Рублёвым Вооружённых Сил.

Его мозг родил и подкинул сердцу, на первый взгляд, никому не нужную, чуждую времени и обстоятельствам мысль; так мать подкидывает под двери людям незаконнорожденного ребёнка. Мороз на улице. Ребёнка надо было или срочно заносить в дом, или бросить замерзать. Кровь прихлынула к бедовой голове Герца, как волны Красного моря к брегам Израиля. Холодные ёлочные иглы стали покалывать в сердце… Сомнения: надо или нет?.. Кто бы сомневался!

— Строевая первого бата, второй роты! — занёс Герц малыша в тепло.

Кузельцов не дал растеряться колонне.

— Счёт! — прозвучала команда сержанта, точная и негромкая, как выстрел из снайперской винтовки с глушителем.

— И-и-и р-р-аз! — сложив руки по швам, сделав равнение на шагавшего справа Кузельцова, гаркнули курсанты.

Сержант быстро подошёл ко второй шеренге, в которой был Герц.

— Куда тебя понесло? — спросил Кузельцов и нервно: «Урою. Армян на кону».

— Дайте сыграть, — попросил Герц. — Попурри сделаем, это типа песенного оливье. Комбату должно понравиться.

— Уверен?

— Не совсем.

— Ты меня дрочишь?

— Риска почти никакого.

— Почти?

— Сами же учили говорить Вам правду.

— Дрочишь, короче.

— Никакого! Скажите только, чтоб внимательно слушали меня.

— Другое дело. Слушать Герца всем! Счёт!

— И-и-и два! — крикнули курсанты, на законных основаниях отворотили от сержанта носы и заработали руками.

Кузельцов насильственно откачал из Герца неуверенность в успехе предприятия, так сказать, сделал «духу» липосакцию, освободив его от целлюлита сомнений, и вполне успокоился за результат. Сержант знал своих курсантов, как облупленных. В данном случае Герц, что называется, — мог.

Раз инициатива появилась, то она должна быть не жирной и дряблой, а стройной и подтянутой. С каким бы предложением ни обратился к тебе человек, не подтирай ему нос, но и не гноби его; я так считаю, читатель. Пусть реализовывает свои идеи, а пустопорожние они или гениальные — покажет время.

Не вздумай также спонсировать удальца. Всё гениальное просто, а простоту как-то глупо зажимать, привечать, а тем более — финансировать. Взять хоть нашего брата, писателя. Если ему требуется издатель, спонсор, агент, государство, чтобы действовать, то он должен пропасть для всех без вести, читатель. Не живой и не мёртвый — вот он кто для всех; мы не изверги, дадим ему шанс как объявиться, так и кануть навеки, как неизвестному солдату-герою. Чтобы написать «Анну Каренину», нужны только ручка и тетрадь. Пятьдесят рублей. Ну, или там сто пятьдесят, если труд многотомный. И всё…

Что, что? Энергетические затраты? Это всё чепуха, читатель. Это всё невещественные субстанции, которые к миру животрепещущей плоти и пульсирующей крови не имеют ни малейшего отношения. Они заявляют: «Я душу вложил в книгу». Нет, я не спорю с тем, что душу можно вложить, заложить, продать, разрушить, спасти и т. д. Но дайте мне хотя бы единицу измерения души, чтобы всё по-честному. Вес души дайте. В килограммах и граммах. Или там в сантиметрах. В сантиметрах, а не в сантиментах. Бог с ним — даже в сантиментах, в жалобах, нытье, слезах и соплях авторов, но чтобы точно. И в соплях разве можно душу измерить? Да легко! Подставляй мензурку к носу и всё. Есть среди нашего брата и брезгливые, я всё понимаю. Не хотите в соплях — меняй их на менее противные слезы, и опять не ленись подставлять колбу к глазам во время работы.

На первых порах, конечно, возникнут споры, что лучше: сопли или седые волосы. Но потом всё образуется. Введутся единые стандарты. И даже дойдёт до того, что сопли (если это будут сопли, конечно) лучше измерять не в литрах, а в метрах, потому что «зелёные» хорошо тянутся, подставляй линейку к носу и всё. И непременно выработается какой-нибудь сопливый порог в размере 17,2 дм соплей, после преодоления которого авторам будут давать молоко за вредность. Не обойдётся и без оборотней пера, которые станут щеголять по морозу голышом и искусственно зарабатывать насморк. И тут восстанут на соплежуев поборники седых волос, которые докажут, что каждую выцветшую волосинку гораздо легче пересчитать, чем измерить длину соплей. Стоит только вызвать специалиста в виде обманутой писательской жены; творческие натуры падки на свежих муз, обычно являющихся к ним в образе любовниц.

Читатель, где современный Толстой?! Знаешь, тут с немкой разговаривал, и она мне вопрос на засыпку: «Что есть современная Россия?» Я ей океан сумбурного текста выдал, а мог бы лужицу: «Читай такого-то». Но нет Толстого! Нет Толстого, а Достоевского и на дух не надо! Зачем нам сейчас углублять нравственность?! Сначала надо расширить понятия до нравственных законов, а потом уже будем запахиваться. Всему своё время. Хотя понятия за неимением лучшего тоже ничего… Хорошего.

— По военной дороге шёл в борьбе и тревоге боевой 18-ый год! — завёл Герц строевую песню первого батальона второй роты.

— Были сборы не долги, от Кубани и Волги мы коней поднимали в поход! — подхватил Доржу.

— Среди зноя и пыли мы с Будённым ходили на рысях на большие дела! — соединились голоса Павлушкина и Герца в разудалый, весёлый и воинственный крик, как казаки — в круг на картине Репина «Запорожцы пишут письмо турецкому султану».

— По курганам горбатым, по речным перекатам наша громкая слава прошла! — дважды проорала припев батарея.

Залихватский посвист Уварова (самое любимое и, несомненно, самое сильное место в строевых песнях солдат всех времён).