Алексей Леснянский - Дежурные по стране Страница 31

В ночь перед Рождеством отец выгнал Алексея из дома.

— Где шарахался опять? Одиннадцатый час ночи. Сколько мать может мучиться с тобой? — начал выговаривать отец. — И что за одежда на тебе?

— Я теперь скинхед, папа.

— Что???

— Ты не ослышался. Я примкнул к нацистам по идейным убеждениям. Целиком и полностью разделяю их взгляды.

— Целиком и полностью? — съязвил отец.

— Да.

— Разделяешь?

— Разделяю.

— Галя, иди-ка сюда. Где ты там? Послушай, что твоя кровиночка говорит.

Мать зашла в зал. То, что она увидела, повергло её в ужас.

— Алёшенька! — вскрикнула женщина и повисла на жилистой руке мужа, душившей её мальчика. — Василий, отпусти! Не тронь его! Не смей! Ты же убьёшь его!

— Фашист, значит? — сквозь зубы процедил отец, не обращая внимания на истерику жены.

— Да, — смежил глаза Алексей.

— Чтобы через минуту духу твоего в моём доме не было. Иди, куда хочешь, а на глаза мне больше не появляйся, — произнёс отец и разжал пальцы. — Убирайся и благодари мать, что я тебя не убил.

— Иного не ждал, — откашлявшись, сказал Алексей и потёр шею. — Сам бы ушёл, если бы ты не выгнал.

— Не пущу! — упала мать на грудь сыну.

— Не надо, мама. Я перестал бы уважать папу, если бы он поступил иначе. Я очень люблю тебя, но ты — женщина. А женщина пойдёт на любое преступление ради своего ребёнка, поэтому главным всегда будет мужчина, который ради правды и справедливости не остановится даже перед убийством собственного сына.

— Алёшенька, что ты такое говоришь! Отец любит тебя! Василий, ну что ты молчишь! Скажи же хоть что-нибудь!

— Он прав, — сказал отец. — Твой сыночек, кажется, первый раз в жизни сказал что-то умное. Вчера он фестивалил по общагам, жрал водку и развратничал, и я терпел его безобразия, потому что ты всякий раз останавливала меня. Сегодня он фашист, завтра станет вором и наркоманом, послезавтра — насильником и убийцей, но, несмотря на это, твоя животная любовь к нему всё равно не пройдёт. Для других он будет чудовищем, для тебя — несчастным ребёнком. Позора я у себя не потерплю. — Отец указал Алексею на дверь. — Убирайся с глаз долой.

Оказавшись на улице, студент впал в отчаяние. Погружённый в грустные раздумья, он долго стоял возле своего подъезда, а потом поднял воротник и отправился, что называется, туда — не знаю куда. Он решил, что в такой одежде идти к родственникам или друзьям, у которых можно было бы пожить какое-то время, ему никак нельзя. Алексей не отдавал себе отчёта в том, куда направляется. Здоровые ноги, которым не было никакого дела до того, что их хозяин чем-то расстроен, весело маршировали по тротуару, радуясь, что голова не указывает им путь. Левандовский прошагал мимо городской мэрии, драматического театра, сети магазинов «Далалар», загса, удачно форсировал напряжённый перекрёсток и вышел на Дружбы Народов street. Широкая улица, тянувшаяся до аэропорта, была очень удивлена тому, что нога нациста ступила на её территорию, но замечания не сделала. Миновав пятизвёздочную гостиницу «Дружба» («Народы» по непонятной причине в название решили не пускать), оставив позади n-ский Дворец Молодёжи, ноги Левандовского, к своему не малому огорчению, почувствовали, что хозяин расквитался с мучившими его вопросами и, получив приказ «бегом», трусцой понесли шестьдесят семь килограммов в сторону Преображенского Храма.

— Господи, в Твоём Доме переночую, — в миг разрешились сомнения Алексея, и он стал посекундно прибавлять в скорости. — Сегодня же Рождество. Как я мог отчаяться в такой великий день. Двери Храма круглосуточно открыты для всех. Священники в праздничном облачении, свечи горят. Ровно две тысячи лет назад на небе зажглась Вифлеемская звезда. Каспару, Мельхиору и Балтазару она осветила путь. Ты родился в яслях. Для иудеев и эллинов. Перенёс мученья. Пострадал за нас… Господи, радость-то какая, а я…

Перед резными воротами Алексей остановился, лихорадочно выгреб из кармана все деньги и раздал их нищим.

— Знать, припекло, фашист, раз пожаловал, — пригвоздил старушечий голос сзади. — Хоть бы одёжу бесовскую скинул, коль каяться надумал. Я тебя сразу узнала. Намедни казали по телевизеру, как ты людей убивал… Нехристи. Как только земля таких носит.

— Это не я, — повернувшись к старушке лицом, с расширенными от ужаса глазами пробормотал Левандовский.

— Ты, ты на экране маячил. Не отнекивайся мне.

— Бабушка, не я это! Господи, это не я! Не верь ей, Господи! — схватившись за голову, закричал Левандовский и бросился прочь.

Долго бежал Алексей… Ему казалось, что за ним кто-то гонится, и он запретил себе оборачиваться назад. Его сердце разъедал страх. Он мчался по ночному городу, огибая дома, перепрыгивая через выраставшие на пути заборы, сторонясь случайных прохожих, которые могли бы выстрелить ему в лицо: «Это ты! Ты убил!». Ему хотелось завыть от отчаяния, но голос отказывался повиноваться ему, и только жуткий хрип с присвистами от искалеченного бегом дыхания вырывался из его груди. В ушах звенело: «Я убил!». Неожиданно ноги студента стали ватными. Он поскользнулся и упал. Собравшись с духом, Алексей поднял голову и… обмер. Страх, преследовавший его по пятам, поджал хвост, побитой собакой отскочил в сторону и рассеялся во мгле. Алексей протёр глаза, ущипнул себя, но видение не исчезло. Перед ним вновь высился храм Преображения Господня, подпирая куполами звёздное небо, подобно Атланту. Охваченный трепетом юноша подполз к церковной ограде, схватился за железные прутья и, подтянув корпус на руках, встал на колени. Он посмотрел ввысь и едва не потерял сознание от чудной картины, открывшейся его взору. По серебряному руслу Млечного Пути небосвод раздвоился, и звёздный серпантин, потеряв точку опоры, осыпался на землю дождём и притянулся к храму. Колокола, стены и купола засветились.

— Господи, — с умилением произнёс Левандовский. — Чудо маловерному дал. Я теперь не достоин молиться в Доме Твоём. Кичился своей верой перед друзьями, а меньше всех верил, знамения ждал… А вот Вася не ждёт. Он совсем по народному, по-мужицки в Тебя верит, хоть и городской. Вроде современный и умный парень, но стоит заговорить о Тебе — сразу как-то отупеет и оборвёт: «Бог есть. Исполняй заповеди. Нечего копаться в этой сфере, потому что глубин нам понять не дано». Он не сомневается, что есть ад, где грешники горят на страшном огне и рай, в который попадают благочестивые люди. Всё для Васи ясно и просто. Он не задаётся вопросами, не расшатывает свою веру сомнениями, потому что крепок и твёрд… У Артёма отвлечённый мистический ум. При всей своей отталкивающей и притягивающей беспорядочности в каждом событии Твоё присутствие видит. Подключив воображение, так незначительный эпизод обставит, что не остаётся никаких сомнений в Твоём незримом участии. Если нужно, то, по своему обыкновению, даже приврёт в Твою пользу, руль, так сказать, довернёт, чтобы все в один голос воскликнули: «Промысел Божий — факт»… Вовка, он как ребёнок верит. Так же просто и ясно, как Молотобойцев, но не совсем. Вася Тебя суеверно побаивается, а Вовка — нисколько, потому как утверждает, что того, кого любишь, глупо бояться. Мальчишка всегда всем говорит, что Твоё пришествие на Землю — единственная сказка, случившаяся взаправду… Лёнька из себя атеиста строит. Прямо по полочкам разложит, что Тебя нет. Дарвином обстреливает, но при этом ждёт от нас опровержения, жадно ждёт. Он даже не пытается скрыть от нас своей радости, если мы не сломаемся под напором его доводов, выстоим, не усомнимся. Вот такой он человек. Ревизор веры. А как Лёнька расстраивается, когда кто-нибудь из пацанов смеха ради начинает соглашаться с ним. Это же надо только видеть, как он расстраивается, потому что не хочет, чтобы в религиозном вопросе у него шли на поводу. В таких случаях в его глазах так и читается: «Кому ты поверил? Мне? Мне, рабу Божьему Леониду? Я же тебя только на твёрдость испытать хотел, а ты… Не смей. Не смей — слышишь?»… А иудей Яша? Это ничего, что он неправославный. Какая разница? Заповеди, данные Моисею, для всех одни… Господи, я только католиков не воспринимаю. Не воспринимаю совсем. Муку эту в себе ношу. Их священники малышей насиловали. Как же это, Господи? Детишек ведь. Сколько случаев уже всплыло! Истлела Римская Церковь! Вся, Господи! Я их всех за страдания невинных созданий одним миром мажу! Индульгенции и крестовые походы — ничто по сравнению с тем, что они сейчас натворили!.. Прости меня за слова эти. Прости, Господи. На улице останусь, чтобы не смущать людей своим видом. И не замёрзну. Буду молиться и славить Рождество.

— С кем говоришь? — услышал Алексей голос со спины. Он поднялся на ноги и обернулся.

Перед студентом стоял мужчина лет сорока, одетый в поношенное осеннее пальто, вельветовые штаны и рваные летние туфли. Его широкий лоб с волнообразными складками, глубоко посаженые глаза, греческий нос, тонко очерченный рот и густая чёрная борода выдавали в нём мыслителя.