Николай Климонтович - Мы, значит, армяне, а вы на гобое Страница 31

В Твери все прошло прекрасно. Отправились дальше. Когда-то он бывал в этом уютном северном городке – еще во времена Рихтера и Селигерских Вечеров. Однако это уже была история. Но во что превратился Осташков за годы, что он здесь не был! Гостиница Селигер, в которой он некогда бывал постояльцем, давно закрылась; здание явно много лет не ремонтировали, оно обветшало, стояло запертое, всё в потеках, как будто откуда-то сверху его окатили помоями. Старая, купеческая еще, часть города выглядела, как после бомбежки: разоренные, без окон и дверей особняки вдоль всей центральной улицы. Пришлось поселиться на даче здешних партийцев -впрочем, нынче бывший секретарь райкома именовался, разумеется, мэром. Стать постояльцами местной знати оказалось удобно: дача была с несколькими чистыми номерами, с сауной, а темная селигерская вода плескалась прямо под окнами. И покачивалась на легкой волне старая живописная рыбацкая лодка. Прознав о приезде столичных гостей, то и дело звонили местные проститутки-десятиклассницы; цена была плевая -сто рублей, Гобоисту пришлось грудью встать, чтобы гастроли не превратились в бардак; и он поблагодарил Бога, что не было с ними его администратора, – тот сказался больным и остался в Москве, это было ниже его достоинства теперь – ездить не на Запад, а в русскую провинцию. Да, того было б не удержать от столь дешевой и молодой клубнички.

Поесть здесь можно было только в армянском ресторане: русские покормить сами себя, видно, были уже не способны. Что и подтверждалось на всяком шагу: пьяные местные мужики ездили по разбитым улицам на велосипедах в галошах на босу ногу – явно за опохмелкой; и нигде в старом городе не работал водопровод, от колонок бадьи возили на тележках, в которые запряжены были бабы в резиновых сапогах. Впрочем, в новостройках, по словам хозяйки мэрской дачи, дородной переселенки из Казахстана, изначально хохлушки, здешней поварихи и бандерши, вода в кранах якобы была, но зато уж месяц как отключили газ. А к баллонам они не привычные…

Они отыграли два концерта при на треть заполненном зале – и это было, конечно, рекордом, – и уехали, хотя хотели дать четыре. Впрочем, и это неплохо для начала мая: еще стояли пустыми туристические базы, которые каким-то образом продолжали влачить свое существование по берегам озера. И не подтянулись дачники. Гобоист помнил, что в этом некогда симпатичном городке была и местная интеллигенция, пусть и малочисленная; но теперь чистая публика куда-то сгинула и на концертах сидели одни пенсионерки. А может, это и были те, прежние, энтузиастки: они состарились, а новых как-то не завелось… Провинция, как и всегда, отдавала грустью, но теперь эта грусть была скорее безнадежной тоской: жизнь здесь казалась совсем безрадостной…

Гобоист самым глупым образом волновался, подъезжая к Городку, – так некогда он счастливо волновался, возвращаясь с гастролей и зная, что дома его ждут Анна и ужин при свечах. Свернув на дорогу к Клопово, он и вовсе встревожился, едва завидев издалека красного кирпича Коттедж. Вылез из машины, из багажника извлек дивно пахнувший сверток с копчеными угрями – во всей России только на рынке в Осташкове можно было купить это браконьерское лакомство. Еще Гобоист привез в подарок Свинагору, зная его лицедейские наклонности и приверженность клоунаде, смешные рыбацкие боты… Он позвонил в дверь, никто не отозвался. Гобоист открыл дверь ключом, в прихожей было темно. В доме стоял невыносимый запах то ли пота, то ли перегара, воняло дурным табаком. Гобоист заглянул в гостиную: на столике стояли немытые бокалы, большая тарелка с остатками квашеной капусты, бутылка из-под портвейна. И никого не было. Тут он расслышал какие-то шорохи наверху и опрометью, через ступеньки, взлетел на второй этаж. В спальне под одеялом, по-женски прикрывая грудь, сидел голый Свинагор, а перед кроватью прыгал на одной ноге пьяный солдат, никак не мог попасть другой ногой в штанину. На полу валялись и смрадно пахнущие сапоги.

– Во-он! – истошно заорал Гобоист. – Немедленно вон!

И солдат, подхватив амуницию, босиком, в одних трусах и майке, бочком мимо Гобоиста протиснулся в коридор, пополз к лестнице, заковылял по ней вниз и, кажется, упал на нижнем пролете.

– Константин, – жалобно проблеял Свинагор, – вам нельзя волноваться.

Я все объясню…

– Это я тебе все объясню! – посулил Гобоист.

Он покинул спальню и прошел на лоджию. Голый солдат так и выскочил босиком на крыльцо; и опрометью бросился к лесу. За ним с жадным, хищным любопытством наблюдали постояльцы Коттеджа. И только когда солдат скрылся, наконец, в тени деревьев, старуха подняла взгляд и уставилась на Гобоиста на балконе. И туда же посмотрела супруга милиционера Птицына, и только Жанна его не увидала. И старуха не сказала ничего, что было совсем вразрез с ее привычками. И это прозвучало, точнее – не прозвучало, зловеще.

Гобоист приказал Свинагору все убрать, помыть, вытереть пол. Пока постоялец был занят по хозяйству, хозяин проветривал помещение. Наконец Свинагор, приторно улыбаясь и изображая смирение, в фартуке вошел в гостиную и прислонился к косяку. Гобоист пил виски, глядел в телевизор и делал вид, что Свинагора нет на земле. Выдержав долгую паузу, Свинагор произнес манерно:

– Но, Константин, посудите сами, вы ведь меня совсем не трахаете.

– Сейчас трахну…

– Сделайте милость, мужчина.

– Ты должен немедленно убраться.

– Но, голубчик, куда ж я пойду?

– Немедленно, – повторил Гобоист, на Свинагора не глядя. – Иди откуда пришел.

Но, выпив еще, к наступлению сумерек Гобоист смягчился, позволил Свинагору дождаться утра, и это оказалось роковым… Вечером Гобоист совсем размяк, рассказывал про Осташков и про партийную обитель, Свинагор слушал, свернувшись под пледом на диване, и смеялся Костиным шуткам… Приехали за Свинагором ранним утром.

Возглавлял бригаду все тот же татарин. Но на этот раз с ним были двое автоматчиков в камуфляже: СОБР, ОМОН, – в этом Гобоист не разбирался. Они звонили в дверь, потом стали стучать сапогами. Гобоист едва успел накинуть халат и спуститься. Свинагор был уже одет и собирал вещи. Он все понял – должно быть, попадал в такие переделки – и держался на удивление мужественно и достойно. Скорее испуган был Гобоист.

– Дальше Колымы не пошлют, – сказал Свинагор голосом бывалого человека.

– Но что ты натворил?

– Ровным счетом ничего. Просто меня гоняет по земле. Как лист.

Но когда они обнялись – тоже впервые, – Гобоист почувствовал, как тот мелко дрожит всем телом.

Татарин отобрал у Свинагора паспорт и сказал иди. Они пошли к милицейскому газику. Что-либо спрашивать у татарина было бессмысленно. Гобоист стоял на крыльце молча: он решил, что отправится в околоток тотчас.

Разумеется, во двор высыпали и все обитатели Коттеджа. Все были нечесаны, одеты как попало, жмурились на низкое еще солнце спросонья. Была тут старуха, глава славного клана Долманянов, тут же был и ее сын, руководитель питания, его сестра Анжела, его жена Нина, высыпали и заспанные дети, двое девочек и мальчик Каренчик; чесал голую грудь милиционер Птицын, сдерживая икоту – от утренней свежести и похмелья, была т и его жена-химик Хель, щурившая слепые глаза, а дочери их не было – училась на подготовительных; был и Космонавт, и жена Космонавта Жанна – белая грудь так и перла из едва запахнутого халата… Свинагор обернулся к соседям. Увидев столь обширную зрительскую аудиторию, по каковой соскучился, он произнес небольшую речь, сложив на груди руки. Он обращался в лице этих унылых и сонных дачников как бы ко всему человечеству.

Он сказал:

– Люди, мне не нужны ваши сады. Ни японские из камней, ни пазлы из пластмассы, ни террасы из земли. Я сам – как сад. Когда б вы знали, сколько должно было случиться событий в мире природы и в мире культуры, чтобы был на земле я! О, знали бы вы это – вы относились бы ко мне благоговейно! Прощайте!

– Держись, парень! – совершенно неожиданно крикнул Космонавт. Больше никто ничего не сказал.

Свинагор хотел что-то добавить, но его подтолкнули стволом автомата в спину. И они – арестант и конвоиры – исчезли в машине.

Невесть как прознав о столь замечательном зрелище, собрались в кучку и отдельные поселяне: драные зипуны поверх ночных рубашек, на мужиках – телогрейки на голое тело. Соседская баба, в галошах на босу ногу, но успевшая повязаться платком, – она жила через дорогу, рядом с помойкой у нее был сооружен курятник, и время от времени Гобоист покупал у нее яйца, – рассудительно и удовлетворенно заметила: давно пора. И когда все было кончено и газик отъехал, к Гобоисту обернулся Артур.

– Это не могло больше продолжаться, маму я его имел… Я терпел, но этот солдат… У меня дети! – сказал он. Тем самым признавшись, что донос был армянских рук делом. Впрочем, и остальные были, наверняка, с ним солидарны. Ну, кроме Космонавта, так ведь он судился с гражданкой Птицыной Хель Васильевной за землю и никак не мог быть с нею по одну сторону баррикад…