Людмила Коль - Земля от пустыни Син Страница 31

Опять вспомнив сейчас эту гадину, из-за которой ему перекрыли кислород, Всеволод Наумович инстинктивно машет рукой: эта шлюха сама такие дела там завернула потом… Он ведь килькой плавал среди них, по мелочи маржу имел: семью надо было кормить в то тяжелое время. Без этого никогда не обходится. По крупному он бы испугался, наверное А может, и нет? Втянуться надо, а там само пойдет… Он не раз уже думал об этом. Ладно, что сделано, то сделано. Закончилось. Сейчас благодаря этой шмаре, которая под себя копает, бывшая невзрачная компания стала холдингом, он слышал, наладили теперь большое производство не то кондиционеров, не то холодильных установок. Гонят, говорят, что-то на экспорт даже. А тогда — просто конторка была, тыкались носом в разные места, чтобы выжить, проекты составляли, с бумагами совались, в закрытые двери стучались, чтобы пробиться, не пойти на дно…

Так он остался без работы — вышел на пенсию, то есть.

А куда устроиться можно было в его годы? Разве что сторожем или билетером. «Ну, на мою шею сел», — вздохнула тогда Лена — подытожила ситуацию. Но он хоть когда-то мог распоряжаться собственными деньгами, даже когда получал хорошую зарплату? Всё ей отдавал, она распределяла, кому, куда, сколько. Он один раз высказался, так тут же получил: «Сиди молчи, не взбрыкивай! Деньги! Можно подумать, зарплату необыкновенную получает! Лучше ребенку сто баксов дай!» Это когда он стал приносить «баксы», когда Лена аккуратно каждый месяц ходила в обменный пункт. Но когда их, баксов, не стало, когда поняли, что все потерял навсегда, Лене пришлось одной везти семейную тележку. И она взвалила и везла, причем молча, не попрекнула больше его ни разу тем, что он потерял работу. И вообще Лена — только на словах все, а на самом деле, если честно признаться самому себе, что бы он без нее делал? Двоих детей ему родила, весь дом на ней держится. Никогда он не слышит от нее ни одного тяжелого вздоха, никаких жалоб. А что раньше говорила — так мало ли что говорится? Одни слова ничего не значат. Лена его, Севу, любит, он это очень хорошо знает. Лаской никогда его не балует, да, больше ласки от него исходит — и обнимет, и чмокнет ее в щеку. Она только легонько отпихнет: «Ладно тебе, Сева, не приставай! Видишь: занята». Но Лена за него горой постоит, если что. Ворчит? Грубо разговаривает? А кто не ворчит? Кто не груб? Что бы он был без нее сейчас? Она создала для него то, что называется словом «дом». Хорошее слово, ёмкое! Благодаря Лене у него самое большое богатство, о котором мечтает каждый, — семья!

А что еще нужно человеку в жизни, если разобраться? Работа, до которой двадцать минут на троллейбусе — а в хорошую погоду приятно пешком пройтись, — приличная для мужчины зарплата, на которую он может содержать семью, и очаг. Все это называется одним словом — стабильность. И у него она всегда была и есть. Благодаря Лене у него обеспечен background. Хорошая у него жена, надежная.

Иногда Всеволоду Наумовичу вспоминается его первая жена, Вероника, — Ника, так ее всегда называли. Как это все теперь далеко!.. Где она теперь?.. Красивая была, конечно, лицо породистое — дворянская кровь видна была сразу. Об этой самой «крови» рассказывали всем с гордостью: вот, мол, какую Сева жену взял! Да еще врач! «У Севы жена — врач!» — значительно произносил отец и смотрел, какое впечатление произвело на собеседника. А что вышло? Сева еле оправился от удара, когда его выставили, по существу, за дверь. Использовали, чтобы получить после института распределение в Москве, — и тут же указали на дверь: ты нам больше не нужен. И он собрал чемодан, с которым к ним пришел, и так же — ушел. Но лучше гнать прочь эти эпизоды его биографии, они и теперь слишком болезненны для него.

А вторую жену вообще не стоит вспоминать: промелькнула — и забылась навсегда, даже мысленно он никогда не произносит ее имени. Да, была у него вторая жена. Просто подвернулась, как говорится, в подходящий момент. Познакомились на вечеринке. Из «не нашего круга»; конечно, мать таких не любила, он знал это. Глаза узковаты, и скулы — монгольские крови какие-то. Но в общем ничего: фигурка в порядке, ножки. В интернате работала, преподавала в младших классах. Один раз вдруг прошел слух, что у них в министерстве будут давать жилплощадь, но только женатым, — зашушукались по углам, намеки разные стали делать, глазами многозначительно поводить. Как же упустить возможность? Ведь сколько лет мечтал жить самостоятельно, без родителей. С Сёмкиной квартирой тогда, после смерти Сёмки, не вышло — эта сучка деревенская, его жена, уцепилась крашенными когтями, — так хоть теперь законную комнату от работы получить.

— Только идиот может упустить такую возможность! — решительно говорит мать.

Они сидят на кухне: бабушка на диване, мать убирает со стола пустые чашки, Сева не спеша допивает чай, уткнувшись в очередной роман Стругацких.

— Ты понимаешь, это же государство бесплатно дает! — продолжает за его спиной мать.

— Да, Севуля, — поддакивает бабушка — это тот редкий случай, когда она соглашается с матерью, — потом посмотришь, разменяться с соседями потом можно.

— Главное — во что бы то ни стало — получить! Понимаешь? — И он чувствует, как мать многозначительным взглядом сверлит его спину.

Даже отец, который не произносит по этому поводу ни одного слова — это его обычный маневр: всегда уходить в сторону в подобных ситуациях, — кажется, тем не менее, в заговоре с другими.

Сева вздыхает и молчит. Пусть за него решают, в конце концов. Он потом всегда сможет сказать своей совести, что он в этом не участвовал. Если она спросит, конечно.

— Что тебе стоит? — мать явно намекает на то, чтобы он оформил свои отношения в загсе. — Да — да, нет — нет. Она женщина… вполне… — слегка запнувшись, убеждает мать и тут же добавляет: — Тебя любит…

Мать не договаривает, но Сева прекрасно понимает, что за этим кроется.

— Не знаю, — вяло отзывается он, не отрываясь от книжки.

— А я тебе говорю! — настаивает мать.

— Я подумаю, — наконец отвечает он.

Поэтому он предложил, чтобы они быстро зарегистрировались в загсе. В то время у него попросту другого варианта не оказалось в кармане, хотя он знал, что она уже безнадежно болела. Все знали. Но бросить после того, как у нее признали лейкемию? Как-то не выстраивалось: что скажут о нем на работе? Там ведь всегда все знают и шелестят языками друг другу в ухо. Поэтому он тянул, хотя давно устал от нее. А оказалось, все очень даже на руку. Таким вот образом он и получил комнату. Да, через несколько месяцев остался один, хотя регулярно ездил после работы в больницу, сидел, говорил необходимые слова, даже похудел от недосыпания так, что брюки сползали. Мать тоже старалась изо всех сил, ездила, своим министерским «девочкам» рассказывала, какой ужас происходит, как волосы выпали и зубы почти все потеряла, как на костылях передвигается. Тяжело досталось, на работе сослуживцы жалели его искренне, смотрели с сочувствием, с полным пониманием горя. Она умерла через полгода после того, как они въехали в ту самую комнату… А уже потом, при разводе, отец выторговал комнату себе, в обмен на то, что Сева поселится опять с матерью. Родственники ее какие-то отыскались, конечно, посыпались один за другим, попытались вякнуть о правах на наследство. Но от них тут же отделались. Все было проиграно моментально, как по нотам, сложно, детали просчитаны в мелочах, когда родители делили жилплощадь, — за спиной отца уже была эта толстоногая, грудастая хищница Люба, которая потом, после его смерти, преспокойно укатила с двумя своими великовозрастными детьми в Израиль, швырнув Севе ненужные ей теперь семейные альбомы отца, его медали, грамоты — бумажный хлам, короче, а старое серебро увезла, разумеется, с собой. Даже и сейчас, по прошествии стольких лет, Всеволод Наумович морщится: сын полусумасшедший, дочь — типичная девка, патлатая прыщавая лахудра, готовая хватать любого мужика, чтобы тащить к себе в постель… Так что комната отошла отцу, а Сева переехал на старое место. Поэтому вторая его женитьба — и не женитьба на самом деле, так, случайность, разменная карта, мелкий пассаж в большом оркестровом произведении, прозаически именуемом жизнью. И все это — в далеком-далеком прошлом. Забытом. Таких женщин у него было… И теперь при воспоминаниях о них Всеволод Наумович довольно хмыкает: не подкачал он в этом смысле, да…

— Слушай, отец зовет к себе в мастерскую — посмотреть, как он будет работать с натурой. Махнем? — предлагает Севе закадычный друг Илюшка.

После уроков они медленно идут по улице, обходя раннеапрельские лужи. Яркое солнце прямым попаданием в глаз заставляет щуриться. Но хорошо! Хочется смеяться от счастья. С чего счастье? Да ни с чего! Просто хорошо — и все! В этом году заканчивается эта проклятая школа. Все, как сговорившись, задают один и тот же дурацкий вопрос: а потом куда пойдешь, в какой институт будешь поступать? Кому какое дело?! У Севы планов нет. Об этом думать пока не хочется. Потому что просто хорошо и весело жить на свете. Главное — чтобы легко, чтобы получать от жизни удовольствие, а не мучиться проблемой, про которую в школе постоянно талдычат: «Кем быть?». Выковыривают эту проблему у каких-то там классиков и вбивают молотком им в головы. Институт, работа — об этом мать с отцом позаботятся, всегда что-нибудь придумают. Потому что у Севы как бы никаких особых желаний нет, и в какой сфере он хотел бы применить себя, он не представляет. Решат, что по их стопам ему идти, пойдет. До этого еще далеко, поступать — это еще в августе, а сейчас — только начало апреля.