Бен Элтон - Два брата Страница 31

Свободной рукой он отвесил брату затрещину (по мнению Отто, излишне крепкую).

Пауль обернулся к подбежавшим штурмовикам.

— Жиды! — заполошно выкрикнул он. — Грязные жиды! Целая банда! Напали на немку! Там, за углом! Хотят изнасиловать! Срывают одежду! Скорее! Этого я взял, не уйдет! Быстрее туда, помогите!

Юнец в цейтноте, Пауль блестяще сыграл на струнах оголтелого нацистского антисемитизма. Исполнил любимую, хорошо отрепетированную партию коричневых. Грязное похотливое распутство было чуть ли не главным преступлением из всех, которые для евреев сочинили «Дер Штюрмер» и прочая нацистская пресса.

Штурмовики не мешкали. Возможность жестко покарать за групповое изнасилование распалило их природные инстинкты и потаенные фантазии. Толпой они кинулись к проулку. На месте остался лишь оглушенный боец, который постепенно приходил в себя и уже сидел на тротуаре, уронив голову на грудь.

Вряд ли, рассудил Пауль, он упустит возможность поквитаться с Отто и наверняка пожертвует сладостным зрелищем, в котором жиды срывают одежду с немки. Кроме того, подельники его вот-вот достигнут угла и поймут, что их провели. Вновь на решение оставались доли секунды, и вновь Пауль сумел угадать психологическую слабину в нокаутированном противнике.

— Этих двоих я забираю! — рявкнул он, свободной рукой вздернув Дагмар на ноги. — Мой отец — гауптштурмфюрер. Он группирует задержанных и будет очень рад, что ты поймал эту свинью. Скажу ему, чтобы лично тебя отблагодарил.

Тирада не отличалась смыслом, зато демонстрировала властность. Пауль знал, что нациста хлебом не корми, но дай подчиниться приказу и бездумно последовать за командиром. Слово «гауптштурмфюрер» подействовало магически.

Пауль не стал ждать, пока штурмовик разберется, с какой стати мальчишка, у которого даже нет формы гитлерюгенда, шныряет по улицам и собирает арестованных для некоего гауптштурмфюрера. Вместе с Дагмар и братом он выскочил на мостовую и, не обращая внимания на гудки клаксонов и визг тормозов, устремился к трамвайной линии в центре бульвара.

Трамвай, шедший на восток столицы, уже закрывал двери, но Пауль успел просунуть руку и (к большому неудовольствию пассажиров) заставил их вновь открыться.

В вагоне Отто взъерепенился:

— Чего так сильно меня треснул?

— Переживешь, дурак. Как ты, Даг? Что произошло?

Но Дагмар на время онемела. Она даже не могла плакать, только смотрела перед собой и старалась вдохнуть.

Берега Красного моря

Берлин, 1 апреля 1933 г.

— Все ждут Моисея, — сказала Фрида и улыбнулась. Она знала — нужно улыбаться.

На лицах вокруг читались безграничное потрясение и ужас, а потому следовало выказать хоть какое-то присутствие духа. Фрида Штенгель понимала одно: с этого злополучного дня, когда нацисты взаправду показали зубы, дали заглянуть в бездонную пропасть своего безумия, таким, как она, только характер поможет устоять.

Если им суждено устоять.

Она оглядела тех, кто собрался в ее гостиной.

Знакомые лица как будто принадлежали совсем другим людям. Сбитым с толку, растерянным, беспомощным. Точно младенцы, которых прошлая жизнь исторгла из теплого уюта своего чрева на беспощадный свет абсолютно чуждого враждебного мира. И вот теперь они моргали, силясь крикнуть и задышать.

Совершенно другие люди. Буквально.

Недавние уважаемые граждане Германской республики. Родители, труженики, налогоплательщики, военные ветераны. Люди.

А теперь — Untermensch. Нелюди. Презренные изгои. Официально презренные. Изгои по закону. Отлученные от дела. Выброшенные с работы. Избитые и растерянные, они пришли к Фриде Штенгель. К доброму доктору.

Страх заставлял трепетать их ноздри. Подкачивал слезы в покрасневшие глаза.

Из последних сил сдерживаясь, они заламывали руки.

Аптекарь Кац с женой и взрослой дочерью. Супруги Леб, державшие табачный и газетный ларек у входа в метро. Книготорговец Моргенштерн. Страховщик Шмулевиц. Чета Лейбовиц, хозяева ресторанчика на Грюнбергерштрассе. Мусорщик. Фабричный. Подручный пивовара. Двое безработных. Домохозяйки. Пара детишек, которым страшно идти в школу.

Евреи Фридрихсхайна.

Вчерашние граждане. Ныне просто жиды.

В надежде на утешение и смысл они потянулись к Штенгелям. Фрида была местным магнитом. Ее любили за доброту, уважали за ум и неиссякаемую энергию. Может, она знает ответ? Может, в ее доме найдется кроха утешения и хоть какое-то объяснение? Ведь раньше добрая фрау доктор на все имела ответ.

Однако нынче ответа не было.

Его просто не существовало.

Фриде оставалось лишь улыбаться и искать утешение в притчах, которым не особо верила. Однако сейчас они были как нельзя кстати.

— Сдается, наше несчастное племя опять в пути, — сказала Фрида, стараясь, чтоб вышло бодро. — Вновь изгнанные из Египта, мы стоим на берегах Красного моря. Гитлер — тот же фараон, правда? Вопрос в том, как теперь спастись. Все ждут Моисея.

Но пока Моисея никто не видел, на улицы, оккупированные коричневой армией, не выйти, и потому все просто сидели. Оглушенные, натянутые как струна. Отсчитывали секунды, уводившие в ничто.

Выпили кофе, закусили кексами и прочей снедью, которую кое-кто принес с собой: сладкие брецели, штоллены, коржики с корицей. Опять выпили кофе.

Вольфганг тихонько наигрывал на пианино. Выбирал что-нибудь не слишком скорбное, в основном мелодии из мюзиклов.

— Наверное, вот так же было на «Титанике» в его последний час, — сказал он. — Всегда восхищался ребятами из тамошнего оркестра. Вот уж не думал, что войду в его состав.

Фрау Кац заплакала.

— Вольфганг! — укорила Фрида.

Вольфганг извинился и вновь забренчал на пианино.

Иногда слышались возгласы, полные обиды и растерянности.

Меня толкнули.

В меня плюнули.

Фрау такая-то смолчала.

Герр такой-то отвернулся.

Мы сто лет знакомы. После краха я ссужал их деньгами. Они ничего не сделали, когда бандиты разбили мое окно и швырнули собачье дерьмо. Ничего.

Но в основном шла вежливая беседа, в которой всякое слово было бумажным мостиком над разверстой мрачной преисподней.

Как ваши дети?

Фрау такая-то оправилась от гриппа?

Нынче в Тиргартене очень рано зацвели деревья, правда?

Однако в напряженных голосах и нервном звяканье фарфоровых чашек из лучшего Фридиного сервиза слышался безмолвный вопль: ПОЧЕМУ? ПОЧЕМУ! ПОЧЕМУ!

Почему — мы?

И конечно — что дальше?

Раз-другой заглянули друзья-неевреи — выразить поддержку. Пришел управдом. Потом еще дворник, который каждое утро выкатывал тачку и подметал улицу; завидев Фриду, он опирался на метлу и говорил: «Чудесно выглядите». Все десять лет. Вольфганг считал это подхалимажем, но сейчас был благодарен ему за визит.

— Чудесно выглядите, фрау доктор. — Глядя под ноги, дворник смущенно топтался в дверях и мял кепку. В коридоре положил на столик незатейливый букетик и ушел.

В обеденный перерыв из больницы примчался доктор Шварцшильд, Фридин коллега. Возникла мысль, рассказал он, в знак солидарности закрыть клинику, но потом решили, что это будет непродуктивно.

— Конечно, — согласилась Фрида. — Людям нужна медицинская помощь.

— И евреям ее окажут? — встрял Вольфганг.

— Разумеется, — смешался Шварцшильд. — А как иначе?

— Не знаю, старина. — В тоне Вольфганга проскользнул злой сарказм. — Не ведаю.

— Прекрати, Вольф, — перебила Фрида. — Руди тут ни при чем.

— А кто при чем? — спросил Вольфганг.

Уже разверзлась пропасть.

Широченная. Как бездна между жизнью и смертью.

Обитатели смертельной стороны, ныне «евреи», невольно прониклись злобой и горькой обидой на тех, кто пребывал на стороне жизни и теперь назывался «арийцем». Поскольку ни один нацист или даже тихий попутчик не взглянет им в глаза и с ними не заговорит, отверженные выплескивали свои чувства на тех единственных «арийцев», кто еще считал их за людей, — оставшихся друзей-неевреев.

Значит, вот что задумал ваш господин Гитлер, да?

Что теперь вы нам уготовили?

Вы что, вправду считаете, будто мы отобрали у вас жилье и работу?

Вскоре Шварцшильд ушел. Его ждали пациенты — его и Фридины. Больные, о которых Фрида уже беспокоилась, невольно чувствуя себя виноватой в том, что вдруг их бросила. Пока провожала Шварцшильда к двери, в голове ее роились сотни не законченных историй болезни.

— Меня тревожит нарыв фрау Оппенхайм. Я его вскрыла, но заживает плохо. Подозреваю, она не промывает ранку, как я велела. После перелома мальчик Розенбергов до сих пор не ходит, потому что пропускает сеансы физиотерапии. Надо жестко поговорить с родителями… Я всем напишу записки. Принесешь мои истории? Наверное, это еще дозволено. Вместе посмотрим. Знаешь, я боюсь, у старика Блоха выявится диабет, — сделай анализ крови на сахар.